Радуга и Вереск - [176]

– Цена…

Но это и не интересовало его. Заплатив, Косточкин вышел. Он заплатил бы любые деньги. Его слегка лихорадило. То, что ему успела рассказать толстощекая и толстогубая продавщица… все это казалось ему странно знакомым. Уже бывшее? Где? Когда?

Косточкин снова шагал по крутой улице уже в сумерках, видя впереди круглые часы и понимая, что свернул все-таки раньше, чем надо было, линия-то поворачивает под часами. Снова звонила Алиса. Косточкин ответил, вспомнив, что хотел выяснить про Васю. Алиса пребывала в недоумении: куда пропал Косточкин? Еще сильнее она удивилась, узнав, что он еще и не выезжал из Смоленска. И не выеду совсем, хотел сказать Павел, но передумал. Он спросил о Васе. Но Алиса ничего о нем давно не слышала. Косточкин сказал, что Вася был у него. Алиса поперхнулась. В Смоленске? Она пошутила, что скоро все туда переберутся, если Косточкин не вернется. Про Васю он не стал ничего больше рассказывать, заметил лишь, что тот путешествует, как обычно, автостопом. Алиса снова потребовала, чтобы Косточкин возвращался и не темнил. Мол, не амуры ли там его удерживают? Косточкин ответил, что не может никак спрыгнуть с линии. Алиса не поняла, конечно, она подумала, что Косточкин фотографирует товары для магазинов сети «Линия». Хорошо они платят? Косточкин сказал, что не знает, работает бесплатно и фотографирует вообще вслепую, скорее всего в стиле моушн блюр. Тремор алкоголика? Алиса была удивлена. Она знала, что Косточкин противник всех этих искажений и фотошопных примочек. Он ответил, что фотошоп тут ни при чем, просто автофокус сбит и экран черен, аки квадрат Малевича, а в видоискателе все расплывается. И кто знает, может, только так что-то и можно уловить.

– Да что?

– Об этом не скажешь, – ответил Косточкин.

– Нет, с тобой там не все в порядке, – сказала Алиса и прокуренно закашляла. – Сейчас же возвращайся, Костя! Слышишь?

– Слышу. Ладно, попробую.

В гостинице он принял холодный душ, ледяной, потом спустился в ресторан и заказал четыре чашки крепкого чая. Вернулся в номер, посидел на кровати, приходя в себя… Но разве это было возможно? Или эта дурацкая затея с немедленным чтением брошюрки из файла? Глянул на потрепанную страницу с именем автора: Т. Dolgomostsky.

Косточкин растянулся на кровати.

Лежал и смотрел в потолок… да и заснул. Очнулся ночью, как это обычно и бывает после крепкой попойки. Лежал сначала в темноте, соображая… Ну да, собачек припоминая… священника… Потом думал обо всем, думал и думал, о Веронике, Вадиме, о Веронике… Веронике. Пытался заснуть, да куда там. Решил послушать «The Verve», но «6 o’clock»[281] из альбома «No Come Down» сразу нагнала на него еще сильнейшую тоску, еще бы, шесть утра, и она снова в его костях, а город мертв снова, город потерян, и герой потерян, никто его по-настоящему не знает здесь, и неизвестно, можно ли найти дорогу домой, только синий свет… синий свет…

Мертвечина какая-то, покойницкая. Мутная тоска!.. Хотя альбом-то и говорит: «Не упасть». Но – прощай, Эшкрофт.

Тогда он включил светильник над изголовьем, вынул книжицу. Начал читать с недоверием и неудовольствием, попивая иногда воду из графина, утирая губы.

И к утру все прочитал.

Полежал без движения. Медленно встал и подошел к окну. Серели снега по склонам оврага, чернели деревья. Начинался пасмурный унылый день… А Косточкин слышал радугу. Вероника и говорила, что цвета могут звучать. Вот они и звучали.

Вместо эпилога

Балтийская волна сверкала на солнце и била в борт. Ну, впрочем, до самого моря было далече, верст семьдесят. А корабли шли длинным заливом Фрижский Гаф, отстоявшись перед тем в крепостной гавани Пиллау из-за сильного встречного ветра и высокой волны, и теперь, 9 ноября 1711 года, входили в устье весьма глубокой реки Прегель. Под ветром трепетали флаги, гудели канаты, снасти. Лица моряков были свежи. Царь Петр Алексеевич со свитой стояли на палубе головной яхты, взирая на стены и дома Кенигсберга, земляные валы, на старый рыцарский замок, венчавший холм на правом берегу. Как вдруг туго ударили со стен четырехугольной крепости Фридрихсбург на левобережье, и тысячи чаек вперемежку с вороньем взлетели в балтийскую синеву с резкими гортанными криками, а над крепостными стенами появились облачка. Екатерина оглянулась на Петра с улыбкой. Но царь был мрачен.

Летом этого же года в молдавской кампании против Турции царь с войском попал в окружение на Пруте. Молдавские и валашские господари слезно просились под руку русского царя, видя в нем защиту от турок. Ну, это как обычно. Просились и украйнские казаки у деда и отца царя, и были они приняты и тем защищены от Речи Посполитой, да потом начали шалить, делиться на левобережных и правобережных, и первые вроде бы мирились с Москвой, а правые готовы были передаться и Польше, и Турции; атаман их, то бишь гетман Тетеря, боясь за свою голову, бежал к панам, тогда булаву перехватил Дорошенко, который признал власть польского короля, да потом, увидя, как паны шельмуют казаков, метнулся к турецкому султану; и долго они кидались с правого на левое, резали друг дружку, то звали Москву, то сразу и побивали сборщиков налогов. И чего там только не бывало!.. Даже у константинопольского патриарха испрашивали отлучения друг для друга. А именно Дорошенко хотел отлучения Многогрешного, склонившегося к Москве. И давил на патриарха Дорошенко через нехристей турок. Прав был Ордин-Нащокин, советовавший либо все берега отпустить, либо левый взять крепко… В это-то время и появился на свет государь, идущий сейчас в янтарных волнах к рыцарскому городу. А казаки и дальше виляли, хоть тот же Мазепа, взявший власть над обоими берегами и ставший деятельным соратником Петра, а потом в войну с Карлом изменивший царю да и сгинувший где-то под турками, как доносили. Анафеме и был предан, ибо клялся на верность Петру Алексеевичу на Евангелии. То же и здесь: сейчас господари зовут на помощь Москву, а что будет далее, одному богу известно.