Радуга и Вереск - [177]

Но Петр пошел. Ведь у турок скрывался его поверженный соперник Карл и те, вместо того чтобы выдать законного пленника царю, сами объявили войну России. И все складывалось неудачно в этом походе. Чего стоит недельный переход от Днестра до Прута! При палящем немилосердно солнце и ночном каком-то неземном холоде. От ударов солнцем у солдат брызгала кровь из носа и ушей и они падали замертво. Погибали и от жажды. А как находили воду – от перепою. Бывалые вояки, бившие шведа, сходили с ума и бросались на штыки. И после схваток с крымскими татарами и турками, в низине Прута стало ясно: окружены. Высоты были захвачены неприятелем. Турецкая конница скакала поблизости, но сражения не принимала, удаляясь. У турок в основном были луки, а не ружья, и большого урона они не могли нанести. Но скоро должна была прибыть артиллерия – на эти холмы, и судьба русского войска была бы плачевна, ужасна. Не дожидаясь того, решено было уходить вверх по течению Прута. Отступали с боями, потеряли много обоза. И встали в другом месте. На противоположном берегу показались татары и запорожские казаки, что были на службе у турок. К туркам прибыла артиллерия, и начался обстрел. Петр ходил и ездил, как обычно, не кланяясь смерти. Было несколько схваток с янычарами, коих полегло довольно много, до восьми тысяч, наверное, а русских – около трех тысяч. Но положение было отчаянным, пороховых запасов не хватало, фуража и провианта тоже. В этот момент Петру вспомнился один смоленский воевода, служивший его прадеду, оказавшийся в таком же положении и сдавшийся, но не помилованный: на Москве ему отрубили голову. И, было дело, да, Петр Алексеевич словно сам почувствовал себя тем несчастным воеводой и бегал среди палаток, рычал и бил себя в грудь, не находя слов. Черные от голода, и солнца, и жажды, в обмотках и струпьях, солдаты в ужасе священном взирали на своего государя. Но потом царю казалось, что то было не с ним, а с воеводой столетней давности. И кто же мог усечь главу цареву? Только враги. На предложение мира янычары ответили нападением, но тут же получили славную трепку и сразу остыли, но все еще медлили, да генерал-фельдмаршал Шереметев послал им письмо уже с угрозой дать бой, коли в сорок восемь часов не будет ответа. И Петр знал, что это не пустая говорильня, он сам готов был ринуться во главе своих солдат на янычар и прорваться либо погибнуть, как то и пристало воинам, победившим сильнейшую в Европе армию шведа. Турки тоже сообразили это. Переговоры начались. Азов был потерян, а также другие крепостцы и городки по морю. Но уходила армия с распущенными знаменами и грозным барабанным боем – на Могилев. И голова… голова с пышными волосами еще крепко сидела на плечах.

А потом царь запросил своих архивариусов о том воеводе и получил подробный отчет и о нем, и о его сражениях за Смоленскую крепость. В крепости этой царь бывал, готовясь к сражениям с Карлом, ходил по башням, смотрел на Днепр. Держал в склепе у Королевского бастиона Искру и Кочубея, прежде чем отдать их Мазепе на расправу. Они сообщали об измене, да царь не поверил. Мазепа, конечно, обоих запытал до смерти. И переметнулся к шведу!

Имя Михаила Борисовича Шеина упоминалось и в разговорах с философом Готфридом Лейбницем, которые царь вел незадолго до этого, поехав на свадьбу своего сына, царевича Алексея, с принцессою Вольфенбительскою, Шарлоттою-Христиною. Дед невесты пригласил с собою на торжество Лейбница. Философ и государь уже встречались, и первый проникся симпатией ко второму. Порадовался разговору с великим умом Европы и молодой тогда царь. Впрочем, германские монархи не столь высоко его ценили, считая умелым историографом.

А философ благодаря этим встречам по-иному взглянул на Россию, которую раньше он не отличал по сути от Турции, что сказывалось и в общераспространенном названии этой страны – Тартария. И если при обсуждении претендентов на польскую корону в ответ на предложенную русскую кандидатуру философ разразился ядовитой речью об узаконенном вторжении варваров в Европу, то теперь, узнав получше русские дела и познакомившись с деятельным царем, он заговорил по-другому. И даже разродился латинским стихом на случай избрания польским королем Августа Саксонского: «И если судьба будет благоприятна, император, царь и саксонский король, соединясь, изгонят из Европы варварство». Sic![282] – как восклицают в таких случаях латинисты. Дело дойдет и до того, что он станет именовать себя русским Солоном. А в Петре видеть великого просветителя.

В эту встречу на свадебных торжествах он говорил с царем об административных и учебных реформах и еще об учреждении в Петербурге академии наук. Говорили они и о родословных русских царей, о варягах и вообще о русской истории. Петр поведал историю Шеина и много добрых слов сказал о русском городе на границе, в котором сходятся Восток с Западом и через который протекают издревле пути из моря Варягов в море Скифов. Готфрид Лейбниц, чрезвычайно этим заинтересовавшись, утверждал, что такой-то город и может стать символом дела Петрова.

Но у царя был уже другой город.