Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу - [4]

Неторопливо добрел он до конца моста и на углу узкой улочки, где жил когда-то, прошел мимо двух мальчишек лет двенадцати. Оба прислонились к фонарному столбу. Один, в кожаной курточке, нагнал Кипа и, молча, разинув рот, засеменил рядом. У следующего фонарного столба Кип резко обернулся: глаза мальчишки так и сверкали от волнения.

— Вы — дядя Кип? — прошептал он, сдергивая с головы шапку.

— Дядя Кип?!

— Ну да, мой дядя Кип.

— А я тебя не знаю, сынок.

— Ну… — Мальчик запнулся, будто у него перехватило дыхание. — Вы же Кип Кейли, так?

— Твоя правда, сынок.

— Значит… значит, вы и есть мой дядя. — Мальчик смотрел на него, дрожа от любопытства. — Ох, здорово! — выдохнул он и, сжав шапку в руке, оскальзываясь на обледенелом тротуаре, помчался бегом к толпе возле дома и пробился сквозь нее.

Когда Кип Кейли подошел к длинному, растянувшемуся во всю длину улочки дому из красного кирпича, в толпе кто-то завопил. Две женщины в наспех накинутых пальто вышли ему навстречу.

— Эй, погоди минутку! — крикнул какой-то тип с фотоаппаратом. — Стой, где стоишь, вот так…

Вокруг Кипа собиралась толпа. Пока он беспомощно озирался, засверкали яркие вспышки. Его фотографировали. Он испугался, хотел убежать, но кто-то подхватил его под руку. Сыпал снег, лица людей будто выскакивали из снежной завесы, мокрые, сияющие, совсем незнакомые, но тут он увидел лицо мальчика в кожаной куртке.

Кип пытался овладеть собой, улыбнуться. Замахал рукой, крикнул:

— Веселого рождества всей компании!

— И тебе, Кип! — орали ему в ответ.

— Стой на месте! — крикнул репортер, и снова защелкали вспышки.

— Что все это значит? — спросил Кип.

— Это же твой день рождения!

— Еще чего! — Он пробился сквозь толпу, расталкивая тех, кто стоял на пути, метнулся к одной из дверей длинного кирпичного дома и распахнул ее.

В передней он навалился на дверь всем телом, запер ее на задвижку, пробормотал:

— Сюда я их не пущу.

Лицо у него было такое горестное, что мать и брат, ожидавшие в тесной гостиной у стола с обильным угощением, смешались. Они сделали всего несколько робких шагов ему навстречу. Мать, маленькая, полноватая, всегда такая тихая, боязливая, с голубыми глазами испуганной девочки. И брат Дэнис, куда ниже его ростом, поуже в плечах, худой, серьезный, рано лысеющий молодой врач. Вид у него такой, словно он вконец измотан долгой дорогой в медицину и стараниями отделиться от жизни Кипа.

— Кип, — прошептал Дэнис, — Кип… — Он словно опасался подойти к брату, дотронуться до него.

На какое-то мгновение и мать застыла на месте. Ее дряблый подбородок затрясся, и она тихонько заплакала.

А он все прислушивался к стуку в дверь, настойчивому, непрерывному стуку и возбужденным голосам. Потом повернулся к матери и брату, с досадой покачал массивной головой.

— Чего им надо? — спросил он. — Я хотел прийти один. Я не думал, что меня заметят. И никак не думал, что меня помнят.

— Они тут целый день дожидаются, — шепнула мать.

— Кто?

— Газетчики и народ всякий.

— Со всех сторон набежали, — прибавил Дэнис раздраженно.

В дверь колотили все настойчивее, кричали все громче, и Кип тихо, растерянно проговорил:

— Ну чего они от меня хотят? Десять лет — это долгий срок. Десять лет меня тут не было, они же меня не знают. За десять лет тут на улице вряд ли кто из знакомых остался. Чего они там толкутся?

— Ах, сынок, они хотят тебе помочь. Уж так хотят…

— Тебя помнят, — сказал Дэнис.

— Помнят?

— О тебе не забыли.

— Но ведь теперь я — никто.

Прислушиваясь к шуму, он в страхе отступил от дверей, огромной рукой обнял мать, прижал ее голову к своему плечу и дал ей выплакаться. Он по-детски радовался, что мать плачет вот так, у него на груди.

— Мам, — сказал он, — десять лет… Десять лет — это долговато, а видишь, они позади. Видишь, как все получилось, и вот мы вместе.

Он прижимал ее голову к себе, голос его полнился нежностью, невыразимой благодарностью: эти первые минуты встречи сына с матерью были прекрасным началом его новой жизни. Но, почувствовав, как она дрожит всем телом, он заглянул ей в лицо и спросил удивленно:

— Ты меня боишься, мама?

— Нет, сын. Просто разволновалась немножко.

— А ты, Дэнис, меня боишься? — Он повернулся к брату, который не отрывал от него взгляда.

— Я тебя никогда не боялся.

— Ну… Я хотел сказать… вы оба… мне верите? Там мне все верили. А вы, вы ведь тоже верите, правда? — Он метался от матери к брату, он убеждал их: — Думаете, почему сенатору Маклейну захотелось помочь мне? Да он со мной часами просиживал. Дэнис, мама, я понимаю, что у вас на душе. Мне там довелось и книжки почитать, и подумать кое о чем. Знаете, почему вы от меня шарахаетесь? Потому что я вернулся, и все для вас теперь непривычно, странно. — Он засмеялся, но тут же пристально, настороженно посмотрел на мать. — Вообще-то вы правы. Вы же меня не знаете. И это хорошо. Мы познакомимся заново.

Мать, прикрыв лицо подолом передника, заплакала и сказала:

— Не иначе это милость господня. Потому стыд меня и берет, ведь он смилостивился, когда я уже перестала о тебе молиться, свыклась с тобой, с таким, каким ты был.

Ни мать, ни братья уже не слышали стука и раздраженных криков за дверью.