Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу - [3]

— До чего же здорово! — вздохнул Кип. — Вот бы затеряться, как мальчонка в большом городе. И чтоб никто не нашел. Такая у меня мечта: бродить бы и бродить целыми днями по моему городу — ведь я его так люблю — и каждый раз натыкаться на что-то новое и видеть, как оно все вместе выглядит…

Он с такой горячностью говорил о своем скромном желании — повидать жизнь обычную, которой никогда не жил, что сенатор искренне растрогался. А Кип вспомнил и молочников, катящих на рассвете по улицам свои тележки, и дворников, убирающих мусор, и стариков на крылечках, обсуждающих в сумерках новости, и прогулки на пасху, когда вокруг столько девушек в новых нарядных платьях. Вдруг Кип весь напрягся и приподнялся на сиденье.

— Остановите, пожалуйста, — попросил он.

— Что случилось?

— Вон то поле…

Здесь на многие мили вокруг нет лесов, одни поля, поля под снежным покровом, и невдалеке склон холма, а на нем ферма. В окнах дома, такого щемяще одинокого среди белых просторов, горит свет. В сарае под крышей прокукарекал петух, хлопнула дверь, на пороге показался хозяин с ведром в руке и пошел к сараю.

— Вот оно, это поле, — повторил Кип. — Думал, не узнаю. Узнал. Оно самое.

— А что в нем такого?

— Помните, на суде я сказал судье Форду, что убегу?

— Помню.

— На этом самом поле мы прятались. Джо Фоули и я. Дождь шел, было раннее утро, как сейчас. Там подальше стоял большой стог сена, мы целый день в нем укрывались. Оно мокрое было, и хозяин его не убирал. Вдруг нас учуяла собака, сунула нос, залаяла, а я ее затянул внутрь и руками придушил. Погодите минутку…

Он вышел из машины, стал на обочине и посмотрел на ферму за нолем. Когда он повернулся, его смуглое лицо было взволнованным от нахлынувших воспоминании. На фоне рассветного неба его могучая фигура возвышалась над горизонтом.

2

Они были в пути целый день и только к ночи добрались до города, что стоит на озере. Когда они приблизились к мосту, ведущему к окраине, где Кип родился, он попросил сенатора его высадить. Пойти домой, к матери, ему хотелось одному. Ступая по свежему снегу, он дошел до середины моста. Шаг его был очень широк, следы выглядели так, словно он не шел, а бежал. Он остановился, снял шапку. Хлопья снега белыми тающими узорами светлели в его черных густых волосах. Как бывало в детстве, он смотрел на скованную льдом реку, на изгибы железнодорожных путей, уходящих к заливу, на ряды товарных вагонов, запорошенных снегом, на старый металлургический завод, темный, безмолвный этой рождественской ночью. Дальше, за ним, в бедных домишках кое-где поблескивали светлые точки.

Но Кипу Кейли казалось, что мост ведет его в новую страну, которую он открыл в четырех стенах камеры после долгих раздумий о своей судьбе. Необузданная отчаянная жизнь на воле сменилась строгим тюремным режимом, одиночеством. В камере он подолгу бывал в тишине и покое. Там не было никаких соблазнов. Впервые он по-настоящему остался наедине с самим собой. Теперь можно было спросить себя, что же все-таки привело его к такому исходу? Должно быть, что-то когда-то дало сбой. И он, как большой ребенок, который пытается разобрать часы на мелкие детальки, чтобы узнать, отчего они перестали тикать, разбирал всю свою жизнь. В памяти мелькали разрозненные эпизоды. Он пытался выстроить их в ряд и рассмотреть. Когда он был подростком, мать, младший брат Дэнис и покойная сестра Нелли, похоже, его побаивались. Отец семью бросил, он его не помнит. Соседские ребята обычно ходили за ним хвостом: их привлекала его смелость. Девятилетним мальцом он украл велосипед. Он не упускал случая подработать, вертелся в бильярдных, не раз побывал в суде для несовершеннолетних и рано открыл, что все вокруг — большие и маленькие — стараются урвать себе кусок побольше. Но очень уж скучно, незанятно они это делают. Ну а он, будто пожарная лошадь, только и ждал призывного колокола. На грабеж банка пошел с легкостью. Стал налетчиком и имел все, к чему стремился: активное действие, деньги, азарт риска, женщин, бешеную гонку по всей стране и славу, что летела за ним следом — газеты пестрели фотографиями Кипа Кейли, репортажами о его дерзких налетах. В тюрьме, вспоминая прошлое, он повторял себе: «Похоже, где-то в самом начале я свернул не туда, и вот к чему это привело». И, оглядываясь на весь пройденный путь, он переоценивал свою жизнь, уже зная, чем она завершится. Каждую ночь он мысленно перебирал прошлое и делал одно за другим поразительные открытия. «Похоже, я всегда принимал игру только на себя, устанавливал свои правила. Всегда держался особняком. Наверно, тут-то и есть моя промашка, очень уж высоко я себя ставил». И хотя он был за решеткой, ему все же удалось обрести какое-то душевное равновесие. Он начал приглядываться к другим арестантам, угадывать, за что они сидят, считать их товарищами по несчастью. С отцом Батлером, тюремным священником, он беседовал так, словно они были попутчики в какой-то поездке. Он сблизился с другими заключенными, к нему хорошо относились охранники.

Все ему стали доверять. Войдя в контакт с окружающими, он как бы включился в новую жизнь. Он обрел мир, почти свободу. И люди стали приезжать издалека, чтобы с ним встретиться.