Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу - [6]

— Да поможет нам бог… Если не откроем, они дверь выломают.

Из прихожей потянуло холодом. Там притопывали, отряхивали снег. Входная дверь захлопнулась, и миссис Кейли ввела в гостиную трех репортеров. Один был до того худ, что костюм висел на нем как на вешалке, а вместо головы, похоже, торчал голый череп. Другой, с высоким лбом и жидкими светлыми волосами, выглядел человеком образованным, воспитанным, а третий, коротышка с длинными усами и мелкими морщинками у глаз, наверное, был весельчак. Явно по договоренности первым начал разговор Смайли, тощий.

— Как поживаем, Кип? Помнишь меня? — стараясь держаться непринужденно, спросил он и протянул руку.

— Мы люди порядочные, — тихо, просительно обратилась к газетчикам мать. — Всю свою жизнь я тяжело работала. И жилось нам нелегко. Но нам ничего ни от кого не нужно. Нам теперь хороню, а вы опять начнете в газетах наши фотографии печатать и все ворошить сызнова. Уходите, пожалуйста. Прошу вас, умоляю, оставьте нас в покое.

— Не надо так волноваться, ма, — подбодрил ее Кип, видя, как судорожно она стиснула на коленях руки.

— Разве ты меня не помнишь, Кип? — повторил Смайли, репортер из газеты «Ньюс». Он ждал ответа робко, покорно, совсем как мальчишки.

— Что-то не припомню… — ответил Кип. — Может, память уже сдает. Верно, оттого, что за десять лет привык к одним и тем же лицам.

— Представь-ка себе поезд… — подсказал Смайли.

— Ну, катит он себе мимо, и что?..

— Поезд… десять лет тому назад.

— Может, вы сильно изменились с той поры?

— Да нет, вес у меня все тот же. И волосы при мне, и все зубы. Ну помнишь — ты в поезде, сидишь, закусываешь, оживленный разговор ведешь… — напоминал Смайли.

— Десять лет тому назад, говорите?

— Да, да. Помнишь бутылку с кетчупом, я еще по столу ее к себе придвинул, а потом ты к себе, а сам в окно смотрел.

— Поезд из Сент-Поля? — встрепенулся Кип.

— Он самый. На котором тебя взяли.

— Так вы Смайли! Здорово написали тогда… Единственный, кто меня поддержал.

— Пустяки… — сказал Смайли и с веселой ухмылочкой глянул на приятелей. — Ну, что я говорил? Я знал, он меня вспомнит. Так и я его сразу вспомнил. Жутко мне тогда нагорело после статьи. Ты, говорят, героем его выставил. А я не мог иначе. Что делать, если парень мне понравился?

Смайли представил Кипу своих спутников. Того, что смахивал на ученого, звали Хиггинс, а веселого толстяка с одутловатым лицом и морщинками у глаз — Тони Биллингс.

— Ей-богу, Кип, ты просто родился для крупного заголовка. — Смайли посмеивался каким-то своим мыслям, отправляя в рот кусочек съестного со стола.

— А уж теперь будут — крупнее некуда! — добавил Тони Биллингс.

— Вот что, ребята, — с тревогой сказал Кип. — Не в службу, а в дружбу, давайте без вашей шумихи. Не жмите вы на меня. Тяжко мне придется, если газетчики начнут старое ворошить. Очень вас прошу.

— Но и ты нас пойми: худший становится лучшим! Ясно, куда метим? Ну так выдай нам что-нибудь этакое, сокровенное. Чем бы ты хотел заняться?

— Сенатор Маклейн достал мне работу.

— Да нет, мы не о том. Чего ты хочешь добиться? — выпытывал Смайли.

И все трое не спускали с него глаз, будто следили, не выдаст ли он себя хоть чем-нибудь, но он ответил спокойно:

— Хочу быть хорошим человеком, жить мирно, в родном городе, с людьми сойтись, ну и… да просто быть хорошим.

— Хорошим?

— Хорошим, говоришь?

— Это он о чем?

Положив на стол мозолистые ладони, он обвел открытым взглядом всю троицу, потом повернулся к мальчикам:

— Ступайте-ка по домам, ребятки, — сказал он и проводил их глазами. Гуськом, понуро, они выходили из комнаты. — До встречи, Тим, — крикнул он вслед.

— Хотите верьте, хотите нет, а было так… — начал он. — Когда меня засадили, я себя клял на чем свет стоит: попался, чурбан безмозглый. И мечтал лишь об одном: убежать и взяться за прежнее. В те годы я так рассуждал: что мне нравится, то и хорошо. Деньги, стало быть, и все, что они дают. И чтобы крупные заголовки в газетах. Ведь не было такого сейфа, которого я не сумел бы вскрыть, как консервную банку с помидорами. И было у меня такое чувство, будто я больше стою, чем вы, или мои родные, или любой полицейский на посту. Я себе казался особенным, не таким, как все. Очень мне нравилось быть особенным, во какой я лихой, нету мне равного. И всего я хотел достичь по-своему, не по закону. Знали бы, какие отчаянные мысли мне в голову приходили. А потом разобрал я себя по винтикам, как часы, и узнал, что там внутри заставляет человека тикать.

Взгляд его потеплел, он улыбнулся:

— Помните старых клоунов в мюзик-холле? Бозо Снайдера, Спотыкалу Билли Уотсона? Они были такие необычные, и мы их считали хорошими комиками, правда? Так то ведь на эстраде. А в жизни? Допустим, они не знали, что они шуты гороховые, и вдруг это поняли? — Он старался объяснить им, как ему захотелось стать обыкновенным человеком. — Был там в тюрьме здоровущий детина, негр, Стив его звали. Вот уж чудик, так чудик, размягчение мозга у него было, и с каждым днем хуже и хуже, прямо скажем, действительно «особый случай». Короче говоря — не желаю я играть в такой команде. А хочу быть таким же, как вы все.