Радость моего общества - [13]

После того как Филипа удалилась, я лег по центру кровати, аккуратно подоткнул под себя одеяло; как бы мы всё измяли с Филипой! Вправленный столько аккуратно между кроватью и простынями, я думал о том, как, должно быть, напоминаю карманный карандаш. Тело мое было настолько явственным. Я осознавал пальцы ног, руки, свою тяжесть на постели. В коконе, обернутом глухим шумом мироздания, имелся только я. Вечер с Филипой привел меня в спокойную созерцательную неподвижность. Может, по-вашему, это чудачество — называть момент сугубого оцепенения жизнью, но то была жизнь без взаимодействий, и я чувствовал, как на меня накатывает безмолвная волна блаженства.

Покуда я оставался в постели, мои отношения с Элизабет протекали безмятежно. Мне удавалось обеспечить ее, и позабавить, и накупить ей эластичных колготок от "Версаче". Но я знал, что при свете дня, в жизни, даже улицу за ней перейти не смогу без прихотливого стечения благоприятных обстоятельств. Истина была в том — и, погруженный в свою сенсорную депривацию, я не мог это игнорировать, — что мне, в сущности, нечего было предложить Элизабет. Как, впрочем, и Филипе (буде до этого дойдет) или Зэнди (буде на меня она хоть взглянет).

Я догадывался, что однажды ограничения, наложенные мной на себя, окончатся. Но сперва, похоже, круг доступных мне действий должен сжаться до точки — лишь тогда я смогу себя перевернуть. Лишь когда я сделаюсь окончательно статичен и недвижим, я смогу взвесить и измерить все внешние силы и медленно, постепенно, впустить в себя внешний мир. И это станет моей жизнью.

* * *

На следующее утро я решил дотронуться до каждого уголка каждого копировального аппарата в салоне "Кинко". Возле квартиры наткнулся на Брайена, который пер к Филипе и, как я подозреваю, не менял одежду со вчерашнего дня. У него был засаленный вид человека, который не ночевал дома. Плюс в руке он держал сотовый телефон, и это сказало мне, что за местонахождением Филипы он следит пристально. Меня тронул его размер — экий шкаф. После вчерашнего вечера, после изощренного почти-обольщения его девушки, я чувствовал, что я Багз Банни и "Меркурий" по отношению ко нему — Элмеру Фадду и "Тору".

Я решил выпытать у Брайена, сколько он знает о моей ночи с Филипой. Решил прибегнуть к своей технике косвенного опроса: я стану задавать Брайену банальные вопросы и понаблюдаю за его реакцией.

— Я Дэниэл. Я вас иногда вижу в доме. Вы актер, как Филипа?

Если Брайен вскинет голову и вперит в меня прищуренный взгляд, я смогу сделать вывод: ему известно о моей эскападе с его девушкой. Но он этого не сделал. Он сказал:

— Я крашу. — И, как человек, у которого трудная фамилия тут же диктует ее по слогам, сразу добавил: — Дома крашу. — После чего посмотрел на меня, как бы говоря: "Как тебе такое?""

Он вел себя настолько блекло, что нет, этот парень не только не подозревал меня, он бы и козла рогатого не заподозрил, если бы тот в полночь уходил от Филипы, застегивая штаны. Похоже, в нем не было ни единой ревнивой струнки. Он тут же завел песню о спортбаре и футболе. Тупо уставившись на его лицо, якобы заинтересованный, я понял, что на рогоносца в духе великой литературной традиции Брайен не тянет. Вообще, он больше похож на гриб.

Я чувствовал себя настоящим мужчиной, когда приссыкнулся к Брайену сразу после того, как провел вечерок с его девушкой, но теперь стушевался. Этот безобидный грибок невинен и необаятелен, но пуще всего он раним, мне ли с моей ловкостью распускать перья в его маленьком мирке.

— Эй, ну, удачи тебе, — сказал я и помахал ему рукой, не уверенный, что мое замечание как-то относится к тому, что он говорил. Тут он произнес:

— Бывай, Хитрован.

А я подумал — Хитрован? Может, он все-таки точит на меня зуб.

Миссия в салоне "Кинко" оставалась невыполненной, и, повернув на запад, я направился к Седьмой улице, напрягая все свои штурманские навыки. Без усилий перемещаясь от одной пары пологих выездных дорожек к другой, я за считанные минуты добрался до Шестой улицы и тут столкнулся с препятствием невообразимых пропорций. На последней паре выездов, которые должны были стать для меня воротами в "Кинко", некто, некий парниша, некий дружбан на беспечно-бесплатной парковке поставил свой "лендкрузер" 99-го года или какую-то еще гигантскую говеху так, что она влезла на несколько футов в мой проезд. Для меня это препятствие непреодолимо, как восьмифутовая бетонная стена. Что толку в дивных плоскостях, соединяющих два выезда, если их симметрия разбита хромированным двухсотфутовым бампером? Да, водитель этого танка — переходный пешеход, ему наплевать. Я стоял там, понимая, что копировальные аппараты "Кинко" ждут прикосновения и как можно скорее, иначе — паника. И потому решил продолжить путь, невзирая на хамский автомобиль.

Я стоял на тротуаре, передо мной через дорогу находился "Кинко". "Лендкрузер" был справа, поэтому я прижался к левой стороне выезда. Никак нельзя было оправдать наличие этого бампера. Нет, если я пройду по дорожке, куда вторгся посторонний предмет, это станет нарушением логики. Но, разрываясь между "вперед" и "назад", я вывел "лендкрузер" за пределы своего периферийного зрения и добрался до поребрика. Увы. Ногу над проезжей частью я занес, но не смог ее опустить. Что это я чувствую — боль в левом предплечье?! Руки мои похолодели и увлажнились, а сердце сжалось в кулак. Я просто не мог отмахнуться от этого бампера. Палец моей ноги в поисках опоры коснулся асфальта, маневр удачный, поскольку теперь я стоял левой ногой полностью на выездной дорожке, а носком правой — на мостовой. Сердце мое при этом быстро ускоряло ход, мозг провидел близкую смерть, а слюна пересыхала с такой скоростью, что язык не отлипал от нёба. Но я не закричал. Отчего? Благопристойность прежде всего. Внутри меня взвилось и клокотало адское пламя; однако внешне я был спокоен, как творение Родена.