Радио «Москвина» - [16]

— Ни в коем случае! — ответила Ольга, перепугавшись, что на этой фотографии у нее из-за плеча будут выглядывать какие-нибудь ужасные призраки.

— Видите ли, — Силанов замялся, — я мог бы сфотографировать вас и без вас, после того, как вы уйдете. Мой фотоаппарат умеет снимать прошлое. Я это обнаружил, когда сфотографировал абсолютно пустынный берег реки, где не только людей, даже следов их пребывания не было. А на снимках получились палатки, сохнущие рыбацкие сети, часть надувной резиновой лодки, несколько автомобильных бамперов с четкими номерами… Просохшие сети давно сняли с кольев, палатки свернули, рыболовы отчалили восвояси, а берег помнит их. Так я обнаружил, что у Земли есть память. Фотографировал тополь над рекой — у него от старости обрушилась верхушка, а на снимке отчетливо, хотя и бледнее, чем все остальное, видна его бывшая ветвистая крона. Снимал траву, а на снимке проявилось из прошлого изображение дикого кабана. Снимал поляну — обычную с кустами и травкой, а на фотографии — мужские фигуры с оружием древних воинов. Вот еще — танк времен Первой мировой войны. Или — на фоне безлюдного хоперского леса — на фотографии проявились солдаты — сидящие в окопе, идущие сквозь деревья, в касках, со скатками шинелей и винтовками. Краеведы по форме каски определили, что этот солдат — ополченец чехословацкого корпуса, сформированного в здешних краях Людвигом Свободой в 1943 году.

Машина времени! — воскликнул он. Жаль, моими путешествиями правит случай. Мне пока непонятно, как попасть в определенную эпоху! Но я верю, что когда-нибудь можно будет запечатлеть любое событие, происходившее на Земле, если суметь настроиться. Даже момент зарождения жизни у нас на планете!!! Впрочем, если я сниму табуретку, на которой вы только что сидели, а потом встали и ушли, на отпечатанной фотографии вы будете сидеть как ни в чем не бывало, хотя при съемке, повторяю, вас тут уже не сидело.

…Через неделю Генрих Михайлович прислал нам конверт с фотографией. Там была четко изображена его комната и — на фоне окна — пара неясных энергетических сгустков. Судя по очертаниям, это были мы с Ольгой Мяэотс.

Глава 6 Сердце — дом без границ

(Эфир от 10 апреля 1990 г. 19.05–20.00)

О, как я вдохновилась! Выходит, никто не исчезает, не уплывает, не улетает от тебя, не покидает, что меня ужасно тревожило. Меня сводили с ума пространство и время, память, погружение в гущу этого мира и воспарение над ним, душа, сознание, человеческое тело, моя чудовищная привязанность к людям и Земле, желание остановить мгновение и ненасытная жажда любви — весь этот клокочущий, бурлящий поток, сбивавший с ног и увлекавший по острому каменистому руслу.

Во мне роились страшные подозрения, что смерть, болезнь, разлуки, безоговорочная сдача на милость земного притяжения, разные «нельзя» и «невозможно», всего лишь вредные привычки, которые люди перенимают друг у друга.

Я мечтала овладеть пятью сверхъестественными способностями — божественным зрением, божественным слухом, чтением чужих мыслей, проникновением в свои и чужие прошлые жизни, а также волшебной возможностью появляться в любом месте на этой планете.

И для этого были причины. От меня навеки уезжала в Иерусалим моя золотая подруга, писатель Дина Рубина.

До дня ее отъезда, вот до того мгновенья, когда Динкин самолет из «Шереметьево» оторвался от взлетной полосы, я отказывалась верить, что она улетает навсегда. Мы с ней встречались, смеялись, ни с кем я, наверное, столько не хохотала, сколько с ней. А я со многими хохотала. Я до сих пор, встретив человека, смотрю первым делом: удастся ли мне с ним похохотать? И если да — то становлюсь ему верным товарищем и уж остаюсь им до своего последнего вздоха, даже если он спустя какое-то время впадет в хроническую ипохондрию.

Правда, по крупному счету у Динки всегда было трагическое мироощущение. Все в ней дышало трагедией — и форма, и содержание. Катастрофы вселенной лежали на ее плечах, драмы всех времен и народов терзали ей сердце, горечь встречного-поперечного ранила ее душу.

— Как подумаю, что в Индии и Пакистане люди убивают друг друга, — жаловалась Динка, — все! Эта мысль наваливается на меня ночами, душит и не дает спокойно спать.

— Вот Динка — человек! — ставил мне ее в пример мой муж Леня. — Любая неприятность — ее неприятность. А у тебя? Даже твоя неприятность — не твоя.

Леня преувеличивал. Как раз я очень страдала, что мы, наверняка, больше не увидимся с Динкой. Никто ведь из нас не разъезжал тогда по разным странам — только дипломаты ездили уговаривать друг друга не развязывать мировую ядерную войну, пока не придет пора.

А те, кто просто-напросто собирался благостно пожить в какой-нибудь другой стране, подышать иным воздухом, почувствовать, что в любой точке нашей планеты человек человеку племянник, — считался предателем своей прекрасной родины.

Мы познакомились в Москве, Дина Рубина была уже маститым писателем. «Я старый молодой писатель», — она про себя говорила. (Естественно — если человек с шестнадцати лет начал печататься в московских литературных журналах, будучи ташкентским девятиклассником!)