Радио Мартын - [5]

— Вы знаете, — сказал я, — вокруг много разговоров о великанах.

— Чего?

— Я слышал о великанах. Что они спят под городской почвой, но могут однажды выйти на поверхность и разрушить до самого основания все. Это, возможно, еще одна причина страха, быть может, надо сделать запись монолога — фольклориста, например, или, напротив, антрополога, — насколько это реальная ситуация.

— Заткнись.

Я заткнулся. Но она заткнулась тоже.

Помолчали.

Помолчали снова.

Я подумал: во сколько десятков или — как знать? — сотен раз великаны, спящие внутри земли, превосходят размером жуков? Или быть может, жуки — это вестники великанов? Кто скажет, что эти жуки появились не из-за того, что великаны начинают тихонечко просыпаться? А что, если эти жуки живут в складках пальто великанов и эти складки начали ломаться? Надо обдумать это. А ведь еще и орлы есть!

— Ты не хочешь задуматься уже? Взрослый мужик, о душе пора подумать, тебе помирать, считай, скоро, а ты все мальчик, ты бебешка. У вас все поколение такое. Какого ты? Восьмидесятого? Вы ревущие — от слова «рёва». Бебешка. Бебешка. Бебешка. Бебешка.

Ее ненадолго будто заклинило, как старую пластинку с царапинами.

— Бебешка. Рёва. Бебешка. Рёва. Вы все такие, тук-ту-у-у-ук, — она постучала по моему носу, — будто жизнь все не начнется.

— Художник — от слова «худо», — прошептал я.

— Вы все такие, будто жизнь все не начнется, — зачем-то повторила она. — Ты же без меня ноль, пропадешь, я для тебя все, если бы не я, давно бы уже сгинул в можайских рвах за безделье и за свои странности. Держись за государство, как за веточку. Без нас вы все сдохнете с Божьей помощью. Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную, помилуй мя. — Она снова совершила три поясных поклона. — Сдохнете!

В это я и сам верил. И поклонился ей, полуприсев и поведя воображаемым плащом.

— Нет, ну какой все-таки ебанат.

Помолчали.

Помолчали снова.

— Все вы такие. Хорошо, что следующих закаляют в армии и монастырях. Те, кто вернется, уже не будут хиляками. Как вы, как эти. Им за тридцатник, и не раз, а все на положеньи падаванов. А родине еще бомбить и бомбить врагов, бить по странам-агрессорам, бомбить, бомбить, бомбить.

Я вижу, как у моего виска появляется дуло револьвера, и тут же — я не успел пригнуться, отпрянуть, дернуться, убежать от этого дула — револьвер стреляет, пуля разрывает мне голову. Я вижу это всякий раз, когда мне стыдно за что-то сделанное, за что-то, что уже не вернуть. Но, отбросив эту картину, ведь это не совсем тот случай, я вспомнил и прошептал:

— Но работа квалифицированного звукорежиссера…

— Но работа квалифицированного звукорежиссера… — Кристина Вазгеновна сложила губы в трубочку, вытянула их и вытянула шею, соединила пальцы правой руки так, будто хочется перекреститься, крепко схватила свой собственный нос этими соединенными пальцами, чуть изменила голос, сделав его тоненьким. Это она меня изображает, понял я. — Я тя умоляю, — заговорила она опять своим толстым голосом, — квалифицированного! «Высоко» еще скажи. Таких, как ты, две тонны говноты. Я тебя завтра заменю, вообще не замечу. Чего там — резать пленку, звуки вытаскивать, не посмотрю, что ты инвалид типа. Да какой ты инвалид! Где твои амбиции, ты кем быть хочешь, хочешь, чтобы государство тебя тащило, чтобы опять старшие все решали? Уже седина в ребре сверкает, а глаза и дела младенца. Ты тля.

— Что?

— Тля.

— Что?

— Тля.

— Бля?

— Тля!

— Тля?

— Тля, бля!

— Тля, бля?

— Тля, говорю, бля, бля, ты, ты.

Помолчали.

Помолчали снова.

— Так. Ладно. Посмотрим. Вот тема тебе, нос аномальный. Звонил Игорь Игоревич с почты. У них находка. Оптимизация офисного полотна принесла с собою нежданный результат, на хуй. Контейнер с посылочным материалом, не распределенный по домохозяйствам, грел яйца много лет. И вот дошел. Нашли его.

Я ничего не понял, но промолчал.

— Иди и зафиксируй мне радость рядового менеджера. Сделаем запись о бережной памяти России. О модернизированной технологии. Сегодня праздник будет у ребят, дуй на склад, запиши синхрон у кого-нибудь из главных. Разрешение получено: собранье полностью законно. Праздник санкционирован!

— Но а жуки, а жуки? А великаны?

— Ложь! Ложь! Все насекомые исчезнут в свои обычные сроки, и с ними ты, перерожденец. Праздник на производстве нам нужен: радостная слеза глубинного русского, позитив дай. Ты слышал, фрагмент недоразумения, что я сказала? Катись колбаской. Иди в почтовые склады.

Возможно, я неверно слышал, возможно, не так понял. Но я не успел вовремя включить запись, а переспрашивать было неловко. Я помню только, что подумал: этот запрос не отвечает на вопрос «Зачем?», и это мне понравилось. И так я оказался на почте.

2.1

Я стою без трусов перед большой женщиной в красном костюме. Говорю, что, когда я читаю, я писаюсь. Когда смотрю кино, писаюсь. И когда жду троллейбус — тоже.

Всякий раз, когда я говорю слово «писаюсь», я испытываю ужасные ощущения, это слово отвратительно.

— Когда я сижу на уроке физики, я писаюсь.

— Сейчас описаешься тоже? — спрашивает женщина.

У нее грудь как у учительницы младших классов. Я хотел бы спрятаться в ней, нырнуть, свернуться в позу смертельно раненного Мачека, подтянуть колени к животу и уснуть, я бы поместился в ней весь без остатка, жил бы в этом кармане, читал бы книжки, выслушивал бы рассказы других мальчиков, жалующихся на разные неприятности или, напротив, мечтающих исполнить свой долг. Они бы говорили: «Я готов служить своей родине, я совершенно здоров, поставьте подпись, я иду на войну». А я бы лежал в декольте большой женщины в красной блузе, между ее шестнадцати безразмерных грудей, перекатываясь из кулька в рогожку и глядя на зеленые стены с подтеками и на трескающийся белый потолок, выдумывал бы, в какие фигуры складываются эти подтеки и эти трещины: в слона, в заварочный чайник. В родимое пятно над твоим коленом, которое я еще не знаю. Я бы поместился весь.