Радио Мартын - [3]

Все разбежались. Площадка перед бывшей усадьбой смертельно опустела. Гигант в тулупе исчез — провалился сквозь землю. Хотя я знаю, что так бывает только в сказках.

Я пошел дальше. Я торопился, из-за остановки мое время, так всегда аккуратно рассчитанное, пошло вкривь, вкось, в жалость, сжалось, скукожилось, отпрянуло от своего собственного правильного течения, покрылось складками, закрошилось. Проще говоря: теперь я опаздывал на работу. Поворачивая из переулка, я въехал носом во что-то мягкое. Поднял голову — женщина с барочной косметикой. Она отпрянула и, разводя руками то направо, то налево, стала бегом говорить прямо в меня. Быстро, почти без пауз: она была продолжением бегущей строки на только что виденном экране: «Павлин в крыше! Лестница не достает! Павлин в крыше!» Я сказал ей: «Давайте я. Служба спасения работает только с кошками, они не занимаются павлинами. Давайте я, я сделаю это сам».

Я стал смотреть на крыши домов и искал черный клюв, колышущиеся перья, судьбе не раз шепнем, но не увидел ничего, кроме дыма на горизонте. Женщина, почти вжавшись в меня, сказала: «Дебил носатый» — и пошла дальше. Игла! Я проверил: так и есть — и игла, и аппарат лежали в кармане. Я снял наушники, вставил иглу в аппаратик и засунул его в ухо. Шуршание и звон сделались гораздо тише. Обернувшись, я увидел, как барочная женщина подошла к другому прохожему, он говорил ей: «Винный в крыле? Направо, первая дверь, вниз по лестнице». На всякий случай я еще раз посмотрел на крыши. Павлина не было. Он был только в моем ухе, вместе с жасмином.

3.3

Смешной человек с пулевой речью. Планеты нам шлют сигналы, мы рождены для подвигов, а главное, не слушать новости из радиоточки и музыку развлекательных станций. И тогда будет хорошо. Ложь, ложь! Безумец или провокатор. Но ему такому свои чугунные сапоги на свободе недолго топтать. Какой-то перевернутый мир с обволакиванием. Его послушаешь — выходит, мне повезло! Почти всю жизнь я и все вокруг думали, что наоборот: какое может быть везение у дефективного. Но вот новости от городского сумасшедшего: мой ущерб — мое преимущество.

В отличие от всех на свете не слышать новости и музыку, которые всегда с нами, для меня проще простого. Мне достаточно вынуть аппаратик из уха. Я и так иногда забываю вставлять его, как забыл сегодня. И тогда или совсем не слышу, что мне говорят, или слышу в причудливом пересказе: получаю вместо этого перемешанные звуки — шум ветра в вентиляции, движения насекомых, шум воды в трубах, чьи-то страдающие голоса. Это трудно, иногда невыносимо. И из-за этого я попадаю в нелепые ситуации. Но выясняется, есть и плюсы: я, оказывается, меньше других «обволакиваюсь». Бред. Вряд ли гигант в тулупе представляет, каково для меня не слушать обволакивающие звуки, каково мне долго быть без аппарата. Я не могу — разрушаюсь. Слишком много чужих станций, это трудно выдержать. Что делать с ними и с уничтожающим меня сочувствием?

Я думал об этом, сидя в своем гипсокартонном закутке, думал, глядя на пятна на потолке системы «Армстронг», думал, наливая воду из кулера, думал, уставившись в компьютер, думал, рассматривая кардиограмму монтажной дорожки — она была красивее, чем интервью начальника овощебазы, которое в ней содержалось. Офисный репродуктор внезапно ожил голосом руководительницы: «Вторник, ко мне зашел, ко мне зашел, паскуда, я сказала». (Ты должна знать, что тогда я входил в любую комнату так, будто прошу за это прощения.)

Я сделал двадцать четыре шага по прямой и восемь по диагонали и зашел в кабинет руководительницы.

3.4

Весь ее стол был завален трупами жучков. Запись я не успел включить, поэтому воспроизвожу наш разговор так, как понял и как помню.

— Опять заходишь так прижавши уши, как будто извиняешься мгновенно за свое существование. И не зря. Ты ничего не делаешь, паскуда. Не боишься, что отсюда уволю я тебя?

— Бояться ничего не нужно: ничего экстраординарного не идет, — прошептал я самому себе.

А ей ответил:

— У меня плохой период, малотемье.

— Ложь! Ложь! Малотемье у тебя в штанах. Вокруг трещит земля: тренировки в континентальный чемпионат, закон о наказании за очереди, горят ветхие леса, строится социальное жилье, трутся спиной медведи, короче, о земную ось, мимо плывут столетья.

— Ко мне из темноты, — прошептал я самому себе.

— Работы — жопой ешь. Бери любую тему! Отмораживайся уже.

— Была очень хорошая для зимовки насекомых зима, — прошептал я себе.

— Глаза не прячь. Вон как инновационно все трудятся. У тебя же работа проста, как жопа муравья. Я сколько говорю, ухи открой, фальшивый инвалид. Бегай, жги! Чтоб я такой мелкотой, как ты, занималась еще! Свой долг перед твоей семьей, считай, я выпила до дна, висишь на волоске, на ссаном своем наушнике, ты под Богом ходишь, Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную, аллилуйя. — Она низко, касаясь пальцами пола, но с прямой спиной, как мы на уроках физкультуры в школе, стала кланяться. — О чем я?

Всякий раз, когда на меня повышают голос, мне кажется — если успеваю надеть наушник и что-то разобрать, — что люди говорят плохими полустихами. Если не успеваю, то слышу скрежет или бессмыслицу, тогда сам ее превращаю в смысл. Сейчас успел, но не совсем.