Работник - [9]

В устах Мефодия его религия была прекрасна. Это была действительно религия любви. Она проникала в озлобленное обидами сердце старого еврея, как целебный бальзам. Начни Давиду кто-нибудь раньше говорить об учении Иисуса Христа, он только презрительно посмеялся бы, потому что никто из тех, которые жили рядом с ним и называли себя христианами, не жили по учению Христа.

Они бранились, дрались, совершали убийства и воровали, ходили по судам и не прощали друг друга. Они ходили в храмы и не исполняли того, о чем им там проповедовали.

В деревне было два храма: католический и евангельский, и христиане презирали вероисповедание и учение другого, однако при всём этом считали себя верующими в Того, Кто проповедовал им любовь и милосердие. Старый Давид рассердился бы, если бы кто-нибудь из них пришёл к нему и стал ему излагать учение Иисуса Христа: он сравнил бы их вероисповедание с их жизнью. Но этот милый, пришлый молодой парень жил именно так, как требовала его вера: он любил Христа и исполнял Его учение. Давид знал это доподлинно. А если это делал один, то разве другие не могли бы поступать так же?

Почему же между этим одним и остальными такая разница?

Старик много думал над этим. Никто не мог ему ответить на этот вопрос.

— Добрый вечер! — раздалось недалеко от него.

Он поднял глаза: перед ним стоял парень, о котором он только что думал и которого он не надеялся скоро увидеть у себя.

— Я думал, что мне не скоро удастся навестить вас, сосед.

— И я полагал, что ты теперь долго не придёшь.

По морщинистому лицу старика пробежал светлый луч, и он любезно подвинулся на скамье.

— Садись! Я хочу знать, о чём ты договорился с Петрачём.

Мефодий сел и подробно обо всём рассказал.

— Кто знает, кто знает, — в раздумье кивал старый еврей головой, — изменится ли дело?

— Я надеюсь на лучшее. Я молился, чтобы дело увенчалось успехом, и верю, что молитва будет услышана.

Так поговорили они с минуту, и старик сам стал строить планы, каким образом Петрач лучше мог бы приняться за дело. В старом еврее заговорил делец.

— Сосед, — сказал тогда удивлённо Мефодий, — если вы знали, что в этом месте пойдёт торговля, почему же вы тогда сами не начали её? Что за охота вам была возиться с тряпьём?

Парень взял руки старика и дружески поглядел ему в лицо, которое вдруг затуманилось глубокою скорбью.

— Ты говоришь, почему я не завёл торговлю? А я тебя спрошу, к чему и как мне было это делать? Для чего и для кого было хлопотать? Я одинок, как дерево в пустыне. Немножко работы, дела, чтобы прокормиться, и довольно. Без занятия в моём одиночестве и при моём горе я бы умер.

Вот я и делал, что мог. Но зачем ты мне всё это напомнил?

Старик резко вырвал свои руки, закрыл ими лицо и опёрся локтями на колени. С минуту сидел он согнувшись, совсем подавленный горечью воспоминания. Мефодий глядел на него с невыразимым участием и сожалением. Потом обнял его и прижал его старую седую голову к своей груди. Старый Давид давно уже не встречал ни от кого сострадания, давно не знал отрады быть кому-нибудь дорогим.

Когда он был молодым, он знал счастье взаимной любви, но потом, когда счастье улетело, ушло навсегда, когда он страстно, но тщетно простирал руки в пустоту, тогда он подавил в своём сердце всякое чувство человечности, пока вера в людей не исчезла совсем. Ему казалось, что сердце его окаменело. Но в действительности это был не камень, а только лёд, и этот лёд тотчас стал таять, как только его пригрело солнце любви.

Старик затрепетал в объятиях Мефодия, словно старое дерево в бурю.

Горячее рыдание вырвалось из его груди, и после долгих лет первые слезы потекли по морщинистым щекам. Мефодий не мешал старику. Он прижал свою молодую голову к седой голове Давида. Глаза его тоже были влажными. А так как плачущий не закрывал более своего лица, он вытирал ему слезы.

— Оставь меня! — сказал Давид сквозь слезы. — Зачем ты беспокоишься из-за старого еврея? Все ведь гнушаются мною! Ты один кручинишься из-за меня! Чего ради?

— Потому что я люблю вас, дорогой сосед.

— За что ты можешь меня любить? — разразился новыми слезами старик. — Меня уже давно никто не любит, любила меня когда-то только моя мать. Позже я думал, что любила «она», но это оказалось обманом.

— Как так — обманом?

— Пусти меня и не спрашивай, — сказал старик, успокоившись. Мефодий отпустил его.

— Поверьте мне, сосед, вам было бы легче, если бы вы могли кому-нибудь высказать всё, что уже долгие годы удручает вас. Доверьтесь мне: я люблю вас и могу сочувствовать вам.

— Пожалуй! — старик поднялся, и в его потухших глазах вспыхнул огонёк.

— Я благодарю тебя, ты опять облегчил моё горе. Ты добр, но мир скверен, и я, может быть, предостерегу тебя от несчастья, и ты будешь более осторожен, чем я.

И старый еврей стал рассказывать:

— Если ты взглянешь на меня, на мой скорбный вид, на моё морщинистое лицо и полуслепые глаза, ты вряд ли поверишь, что я также когда-то был молод, красив и крепок, как деревце в лесу или как ты теперь.

Он прислонил своё тощее тело к дереву и взял сильную руку юноши своими слабыми руками.

— Мои родители оставили мне в наследство хорошее торговое дело и, хотя я не был богат, я считал, что Бог отцов моих благословил меня, так как я действительно имел сокровище. Этим сокровищем была моя жена, прекрасная, как цветок Ливана. И при ней дитя, ах, какое дитя! Сам Моисей не мог быть прекраснее, когда дочь фараона сжалилась над ним из-за его красоты. И когда я вспоминаю тогдашнее моё счастье и блаженство, я думаю, что Адам в раю не был счастливее. И всё это прошло!.. Как тебе это объяснить? Я в доме часто отсутствовал: несчастное моё занятие отзывало меня по делам, и я не подумал, что у других также могли быть глаза. Однажды я из дальних мест возвратился домой. Полный радости и надежды, вхожу к себе и... дома нет никого... пусто.