Quinx, или Рассказ Потрошителя - [44]

Взял в жены я прекрасную девицу,

Уж, точно, compos mentis[123] милая была,

На Атлантиду съездить, подивиться,

Решили мы, она и я.

Нам «С Новым годом!» бражники кричали,

А клоны их — подружек угощали, веселясь.

На арфы зачехленные похожи, с себя сдирали

Худые лесбиянки платья,

в нетерпении крутясь.

Чмок — сюда, и чмок туда,

Любят виски эти «господа».

Итак, пришел денек -

Мы видим Атлантиду,

Сверкающую, как павлин.

Но это только с виду.

Встречают нас Кибелы жрицы,

Невинные и славные девицы!

На подходе новые дни — женщины становятся станциями секс-обслуживания: никаких привязанностей, одно лишь распределение безликой приятельской похоти. Современные барышни, тела их искалечены невниманием. Этих девочек недостаточно ласкают и воспитывают с отвращением, их не уважают и не трепещут перед ними, как они того заслуживают. Благочестие, не познавшее любви… Anorexia nervosa[124] — вот как будут звать завтрашних монахинь — злость, долго накапливающаяся из-за неадекватности. Нахальные, искоса, взгляды, стоит разволноваться или немного выпить. Ах, какие мужчины благородные, какие чудесные! Они иногда способны быть моногамными особями!

Бедняга Блэнфорд, вечно он пишет какие-то заметки или берет на заметку. «Пруст, последний великий мастер метафоры в европейской истории искусств, относителен и случаен с определенной точки зрения; эго, чувственный опыт, история… Собственноручная подпись, вот что такое память, суть в том, что человек идет вперед благодаря памяти — благодаря памяти в нем искусственно поддерживается жизнь. История! Что такое история? Всего-навсего слухи, так считают восточные мудрецы, и пять чувств, пять искусств — ее плюмаж. Ибо после появления теории относительности и прочих темных теорий и тем, вроде поля отношения, и вселенная становится космически бессмысленной. Относительность не подразумевает отношение! Monsieur est ravagé par le bonheur![125] Как где-то пишет Флобер: «Moi, je т 'emmerde dans la perfection!»[126]

Дурак ждет хорошей погоды, а умный дорожит и каждым порывом ветра, и каждой минутой затишья. В юности он стремился в Париж, город искусственной любви. Город высоких красоток, похожих на отлично тренированных лошадок-качалок. Любовь — это восторг, заключенный в ритме; мы покачивались, как эмбрионы под струящиеся блюзы. Жажда добра оборачивается безумием. Позволь себе на былых крыльях музыки воспарить, погрузиться во Время!

Суетная жизнь — враг науки, замешанной на поэзии! Алхимию вон! Ибо и священные науки, доведенные до абсурда, покрываются позором!

Ах, где же был наш священный мул, наш Немецкий Поэт,[127] когда везде и всюду убивали? А язык ужасно вязкий, такое ощущение, будто изучаешь нервную систему земного шара, так похожего на артишок.

В Провансе начал формироваться послевоенный мир. Как в былые времена, в деревне Тюбен жители ходили отекшими от pastis[128] и играли в boules.[129] Это успокаивало. Даже типаж как будто стал прежним. Прирожденный средиземноморский лодырь, сон исцеляет его, словно антацидное средство — раскольника-анабаптиста! По мешку под глазами, и еще один — под приталенным пальто, полы которого разъезжались, словно под напором крота, рвавшегося наружу. С огромным коричневым носом, как у Кромвеля, в соплях. С протестантским умом, плотно набитым, как Лютеровы кишки, золотыми экскрементами — плодами алхимических экспериментов. Мечта меньшинства — создать ограниченную вселенную. Вся вселенная состоит из одного прихода, а это всего лишь один пригород с accent faubourgienne![130] Запахи красного вина и нижнего белья — любовные призывы истекающей соком пышечки. Сколько выдумки! Ну-ка попробуй, милая, раскуси этот орешек, смерть!

Проблема женщины — молния никогда не ударяет дважды в одно место. Небесная злорадствующая поступь, такая же гневная, как был гневен Ахилл на ложе из пылающих углей!

Сегодня Сатклифф, моя голову, напевал беззвучно песенку — «Что делать с пьяным моряком?», но слова подставил свои: «Что делать с нашим alter ego?» Полагаю, со временем меня заставят исполнить обычай сати — взойти на костер и исчезнуть в вихре дыма и чудесном аромате жареного бекона.[131] Начнется мое обожествление — я трансформируюсь в Последнюю Загадку Учителя с тремя гейшами на свободном ходу, произносящего наставления о пути к Внутренней множественности миров. У учителя так много внутреннего магнетизма, что он искрится, описывая новую реальность: «Если можете не думать о ней, то вскоре узнаете, что реальность — это счастье, не меньше! Когда математика и поэзия сосуществуют, как это обычно бывает, происходит столкновение разных миров, и тогда вы пишете гимн Процессу. Это любовь манит вас — огромная аксиоматическая кукла, которую мы целуем с точностью до третьего знака. В ее объятиях вы понимаете, что счастье — это на самом деле отчаяние, вывернутое наизнанку, как рукав. Вы спрашиваете себя: «В конце концов художник я или дурацкая кастрюлька для варки жеребячьих яиц?»

Чтобы проанализировать, что случилось с разумом цивилизации, надо начать с сознания отдельного человека… то есть с секса, с того самого знания, которое предшествовало языку… то есть высказыванию, формулированию, пониманию!