Пылая страстью к Даме - [30]

Под кровом зелени укромный уголок,

Пред нами весь пейзаж лежал как на ладони,

А окоем небес был светел и глубок.

И вот рука в руке, плечом плеча касаясь,

Ни звука не сказав, не понимая, как,

Мы вдруг в объятьях друг у друга оказались —

То был любви надежный знак!

Цвел гиацинт, а с ним – фиалка-недотрога,

И воздух был душист, весенний, голубой,

И улыбался Бог с лазурного порога,

Покуда в небеса глядели мы с тобой.

«Пребудьте же в любви! – сказал он. – Чтобы

чистым

И долгим был ваш путь, без горя и прикрас,

Я мхом его укрыл, и мягким, и пушистым,

Не разнимайте рук – я не гляжу на вас!

Пребудьте же в любви! Закаты и рассветы,

И чистоту ручьев, и леса благодать,

И звезды, и цветы, и пенье птиц – все это

Я оживил для вас, заставил вновь дышать.

Пребудьте же в любви! И если вам по нраву

Луч солнца моего, моей весны краса,

То не молитесь мне, не воздавайте славу,

А обнимитесь вновь – я отведу глаза!»

Лишь месяц миновал с того благого полдня;

Куст долгожданных роз расцвел в разгаре дня.

Я так тебя любил, тобою душу полня!

И вдруг твоя любовь покинула меня.

Куда она ушла? Да нет, она повсюду,

Как прежде, весела среди подружек-муз.

Кто воплотит ее малейшую причуду?

Лететь к валету пик? Но ждет червовый туз!

Теперь ты счастлива; ты милуешь и губишь;

Вокруг тебя толпой теснятся стар и мал;

Тебе несут цветы, и шагу ты не ступишь,

Чтоб из партера не раздался мадригал.

Когда ты на балу, раскрыты все объятья,

Тебе не выскользнуть из нежного кольца,

И так шуршит твое муаровое платье,

Что у любовников сжимаются сердца.

Не сыщешь туфелек изящнее на свете —

Они и Золушке окажутся малы,

Но в танце пламенном никто их не заметит

На этих ножках, истоптавших все полы!

От благовонных ванн и легких притираний

С твоих прекрасных рук сошел загар – они

Подобны лилиям, которых нежит ранний,

Едва заметный луч, скользя в ночной тени.

Серебряный браслет, создание Фромана,

Гордится жемчугом, царем морского дна,

И кашемировая шаль, нежней тумана,

По стану гибкому стекает, как волна.

Готический гипюр, узорчатый, старинный,

Английских кружев гладь, фламандских – блеск

и вязь…

Шедевры прошлого тончайшей паутиной

Тебя окутали, на грудь твою ложась!

Но мне куда милей ты в полотняном платье,

А может, в ситцевом, и, помнится, что взор

От скромной шляпки был не в силах оторвать я,

Сапожки серые мне снятся до сих пор.

Да, в новых платьях ты и вправду многих краше,

Но эта роскошь угасила страсть и пыл,

Давно мертва любовь, спят поцелуи наши,

И саван шелковый стук сердца заглушил.

Пока я сочинял надгробный, безутешный

Плач по моей любви, сошедшей в тьму веков,

Я в черном был – точь-в-точь нотариус прилежный,

Ну, разве без жабо да золотых очков.

Я крепом обвязал мое перо поэта,

Лист в траурной кайме подобен был углю,

Покуда я писал стихи мои – вот это

Последнее «прости» последнему «люблю».

И вот, придя к концу сей повести печальной,

Застыв над ямою могильною без сил,

– Могильщик! – я вскричал, смеясь маниакально. —

Ты в этих строках сам себя похоронил!

Нет, в этом смехе нет издевки или позы —

Дрожит мое перо и падает из рук,

И если я смеюсь, то это просто слезы

Горячечным дождем смывают каждый звук!

«При виде ласточки родимой…»

При виде ласточки родимой,

К нам прилетевшей по весне,

Я вспомнил облик твой любимый,

Уже далекий, как во сне.

В заветных грезах и печали

Я целый день провел, как встарь,

И все листал – как мы листали —

Забытый старый календарь.

Нет, песенка моя не спета,

Я помню каждую зарю.

Так постучись ко мне, Мюзетта, —

Я сразу двери отворю!

Душа зовет тебя, подруга

И бед, и радостей моих, —

Вернись! И честный хлеб досуга

Мы вновь разделим на двоих.

Вся мебель в нашей комнатушке —

Свидетельница тайных слов —

Ждет появления подружки:

Тебе готовы стол и кров.

Все, что печалилось, похоже,

Прихорошилось, как на бал, —

И наше маленькое ложе,

И наш такой большой бокал!

Ты снова будешь в белом платье

У всех соседок на виду,

И снова по́ лесу гулять я

Тебя под вечер поведу.

И мы опять с тобой разделим

Вино и счастье – на двоих,

И песенка крылатым хмелем

Опять взовьется с губ твоих…

Но нет, ничто не возвратится,

И кончен бал давным-давно.

Ты прилетела, точно птица, —

Увы, гнездо разорено.

Осталось чувство без ответа,

В нем нет ни пыла, ни огня.

Ты для меня – не ты, Мюзетта,

Я для тебя – навек не я.

Прощай, мы прошлое забыли,

Мертва последняя весна,

И наша юность, как в могиле,

В календаре погребена.

Пускай же, в пепле догорая,

Воспоминанье, в свой черед,

Ключ от потерянного рая

Нам ненадолго принесет.

Перевод М. Яснова

Арман Сюлли-Прюдом (1839–1907)

Разбитая ваза

Ту вазу, где цветок ты сберегала нежный,

Ударом веера толкнула ты небрежно,

И трещина едва заметная на ней

Осталась… Но с тех пор прошло не много дней,

Небрежность детская твоя давно забыта,

А вазе уж грозит нежданная беда!

Увял ее цветок; ушла ее вода…

Не тронь ее: она разбита.

Так сердца моего коснулась ты рукой —

Рукою нежной и любимой, —

И с той поры на нем, как от обиды злой,

Остался след неизгладимый.

Оно как прежде бьется и живет,

От всех его страданье скрыто,

Но рана глубока и каждый день растет…

Не тронь его: оно разбито.

Перевод А. Апухтина

Идеал

Прозрачна высь. Своим доспехом медным

Средь ярких звезд и ласковых планет

Горит луна. А здесь, на поле бледном,