Пятьсот часов тишины - [26]

— У нас и людей подчас называют совсем непотребно, — вставил Физик. — Ацетон, Ракета, Индустрия, а то и еще чище: Бытопсоз например, — бытие определяет сознание!..

— На это, слава богу, обратили внимание: то тут, то там раздаются возмущенные голоса. И это вразумляет непомерно ретивых родителей.

Лирик сказал:

— Один латиноамериканский поэт, Сильвайн кажется, обращаясь в порыве благодарной нежности к своему четвероногому другу, восклицает:

Собака, хочешь, — буду твоей собакой?

— Вот это разговор по душам! Это я понимаю! — подхватил Историк. — Слова твоего поэта не кажутся мне ни слюнтяйством, ни поэтическим преувеличением. Напротив, очень достойные слова! Нельзя унижать наших преданных друзей и помощников, а тем паче самих себя!

V. НЕ ПОЗНАКОМИТЬСЯ ЛИ ПОБЛИЖЕ?

Наш быт во время плавания был прост и суров, сродни походно-солдатскому.

Ложились поздно, вставали рано — когда в целлулоидное окошко палатки только-только краешком заглядывало чистое голубое небо.

Завтраки, обеды и ужины варили на костре в котелках и ведерке, поэтому все наши блюда, в том числе, конечно, и чай, одинаково смачно отдавали хвоей, жестью и дымом.

Обязанности кока мы выполняли поочередно. Дни Лирика запомнились как самые голодные. К тому же он безбожно всегда и все пересаливал. Вкуснее нас всех стряпал Историк. Он же и рыбачил довольно удачно, а то бы на «Утке» даже не попробовали… нет, не хариусов, а самую пустяковую рыбу — плотву, чебака, ершей.

Историк был инициатором восхождений на скалы, проникновений в пещеры и гроты, он с увлечением выискивал остатки старины. «Типичнейший зевака!» — говорил о нем Лирик, который не проявил ни отваги альпиниста, ни запала спелеолога, ни даже обычной любознательности. От высоты у него вроде бы кружилась голова, в пещерах («склизких и затхлых») его подташнивало. Не впечатляли его и «свалки собачьих костей», как называл он то, что Историк раскапывал. В конце концов его оставили в покое. Пусть шаманствует на свой вкус и стережет лодку.

Что касается Физика, то он помимо аппетита отличался еще и как фотограф, словно не хотел здесь уступать лавров первенства седому инженеру дяде Юре. «Главное — побольше нащелкать! — уверял он, — А что к чему, разберемся дома, зимой!»

Представьте наше изумление, когда однажды мы застали своего степенного Физика согнутым в три погибели и пытающимся зачем-то просунуть голову между широко расставленными ногами (этому препятствовало брюшко). Дело происходило на самом краю стометровой кручи. Первая наша мысль: рехнулся человек, вот-вот сверзится в реку! Выяснилось, что этаким манером Физик любовался уральскими далями. Способ этот не был его изобретением. Он честно сослался на авторитетный источник — книгу профессора Миннарта «Свет и цвет в природе». Впоследствии я с удовольствием прочитал ее. В параграфе «Наблюдения цвета с опущенной головой» написано следующее:

«Художникам давно известно, что пейзаж кажется сочнее и богаче красками, если, повернувшись к нему спиной, наклониться и рассматривать его между расставленными ногами. Предполагается, что обострившееся чувство цвета связано с приливом крови к голове».

Отлично! Однако этот экстравагантный способ не пришелся нам по вкусу, и мы предоставили Физику монопольное право потешать встречных. С одним, правда, ограничением: не проделывать этого в лодке, на ходу.

Шли на веслах. За день без особых усилий можно было одолеть километров тридцать пять — сорок. Время от времени устраивали дневки то в наиболее приглянувшихся уголках, то у населенных пунктов, чтоб пополнить запасы, наведаться на почту, осмотреть достопримечательности.

Спали, правда, на пуховике… Но то был пуховик из пихтовых веток (лапника), так что постель все равно можно считать походной.

Между прочим, это особое искусство — соорудить такую постель. Лапник, естественно, укладывается до того, как ставят палатку. Если вы навалите его как попало, спать будет не мягче, чем на диване с торчащими пружинами. Ветки должны быть небольшими, ровными (в идеале — одни верхушки), укладывать их надо поперечными рядами, в одну сторону и с напуском — поверх предыдущего ряда, словно кроете крышу. Не скупитесь: чем больше слоев и чем больше напуск, тем лучше. На такой постели и мягко, и пружинисто, не говоря о том, что аромат в палатке от смолистых ветвей совершенно божественный. (Предвидя упреки, оговорюсь: мы нарезали лапник не каждый вечер, а возили его с собой, изредка пополняя запас. Так мы берегли не только тайгу, но и собственное время.)

Что касается кислорода, то его мы получали в избытке. Да еще с фитонцидами! И блаженствовали до головокружения. Шутка сказать: круглые сутки на первосортном воздухе — у воды, в лесу.

С каждым днем мускулы становились тверже, дышалось вольготнее и глубже. (Вспомнилась фраза из Джека Лондона: «Его предки выжили благодаря привычке к глубокому дыханию». Еще бы, это действительно очень важно — уметь глубоко дышать!) И даже мысли, которые посещали нас в те дни, казались нам и глубже, и шире, и чище тех, с которыми мы сюда приехали.

Дома и на работе устаешь от того, что приходится суетливо рвать на части не только время, но и дела, и мысли. А здесь, в самом сердце доброжелательной этой монолитности, и природа, и поглотившие тебя берега, и еле-еле текущее время — они во всем с тобой солидарны. И у всего сущего одна-единая цель: вымыть водой, выдуть ветрами, выжечь солнцем твою усталость, даровать тебе обновление, чтоб, воротясь домой, ты опять мог заняться десятью своими делами, думать сто своих дум, поспевать и туда и сюда.