Пятое время года - [167]

— Мамуль, ну нельзя же так! Что ты целые дни сидишь в заточении? Вышла бы хоть на улицу, погуляла. Погода такая хорошая.

— Женечка, пожалуйста, дружочек, можно я никуда я не пойду?.. Понимаешь, когда я в этой комнате, мне кажется, что я дома…

А через полгода, двадцать седьмого февраля: «Женечка, что-то мне очень плохо! Нечем дышать, дружочек». За черным окном в минуты невыносимого, беспомощного ожидания, не переставая мела пурга. Скорая все не ехала: богом забытую окраину завалило снегом… Как же это? Такого не может быть! Только что мамина рука с надеждой сжимала твою, и вдруг: ах, Женеч..! — пожатие ослабло, и мамины глаза тебя уже не видят…

Папу хоронили — цветы, венки, речи. Бабы институтские рыдали — обожали своего директора, Алексея Ивановича Орлова. Человек сто было на поминках. С мамулей прощались в Митинском крематории семь человек. Одно бабье. Славка грипповал, не приехал хоронить тещу, так и гроб из автобуса вытащить было некому. Кругом метель, лед, холод. Шофер: «Ну, чего? Забирайте!» А кому забирать? Все-таки подхватили. Они с Инкой, Танька маленькая — с огромными, испуганными глазами, Надюха, Вера Константинна, царство ей небесное, еще бодрая была, и две немощные вдовы — тетя Галя Балашова с клюкой и одышкой и трясущаяся от «паркинсона» Лия Абрамовна. Чуть не уронили. Шофер сжалился, помог.

У младшей дочери, подлюки, руки тряслись посильней, чем у тети Лии. Поначалу она здорово мандражировала. Боялась с кем-нибудь взглядом встретиться: вдруг тетя Галя или Лия Абрамовна скажет: «Как же ты так, Женя, нашу Ниночку до смерти довела? У тебя есть совесть?» Никто ничего не сказал. Косо не посмотрел. Публика культурная! Еще и жалели сиротинушку, целовали, гладили по плечу. От их сочувствия сделалось совсем тошно. Лучше б уж они набрались смелости и высказали все, что думали. Та же Инка взяла бы по-простому, по-бабьи, развернулась и съездила сестрице по роже: «Ах ты, сволочь! Что ж ты, тварь, наделала?» Тогда, может, прорвались бы наконец рыдания, бросилась бы она на колени, на снег, и попросила у всех прощения. Глядишь, стало бы легче. Не въехала интеллигенция, не унизила — не помогла.

Обошлась она без помощничков. Закиряла по-черному. А чего еще делать одной, без мамули, в этой ненавистной квартире? День и ночь — сутки прочь. Телефон вырубила: чтоб всякие там знакомые и не думали лезть со своей дурацкой жалостью! На работу ноги не шли: не могла никого видеть. И еще боялась, что как-нибудь махнет для храбрости стакана два, ворвется в кабинет к Прохорову и придушит эту гниду. Отомстит. Не за себя. За маму! Ясно ведь, как божий день, что гарантией той сделки в Измайлове был мамин дом. Прохоров, сволота, ничем не рисковал. Короче, и банкиры смотавшиеся, и эти квартирные кидалы — одна шайка. Как это, интересно, Прохоров сообразил забрать деньги из банка? Он чего, самый умный во всей Москве? Фигушки! Его свои же и предупредили.

На сорок дней Инка с Танюхой притащились. Застали «тетю Женю» в полной нирване — отрубилась она на половичке у двери. Так хорошо было! А Инка, зараза, растолкала:

— Женечка, милая, что с тобой?

— Да отвали ты от меня!

Слез накапало! Океан. Инка переполошилась, смех, Надьку высвистала. Вдвоем принялись девушку в чувство приводить, наставлять на путь истинный. Очухалась она малость, просохла и увидела Танькины невинные глаза, полные жалостливых слез. Так чего-то поплохело! А вдруг они, и правда, Женьку не презирают? С ума сойти! Неужто еще и любят?

— Хрен с вами, завязываю!.. Не, по-честному. Прям завтра, с утреца.

Очень хорошие они девчонки — и Надька, и Инка, и Танюха, но, как говорится, из другого теста сделаны. Так ведь и не поняли, родимые, чего это она подалась на рынок торговать. В грязи валяться. А ей в грязи тогда было в самый раз! Народ кругом простой, незамысловатый. Попадаются, конечно, неудачники с красными дипломами, но в основном шуруют те, кому по жизни там самое место: манкурты, ворье всякое мелкое и шакалы разноцветные. Лексика подходящая, в душу никто не лезет, и никого не волнует, какого ты роду-племени. Женька и Женька! Такое же дерьмо, как все.

Только чересчур заигралась она в эти народные игрища — вывалялась в грязи по самые уши. Дальше вроде уж и некуда.

3

Шестой день, как солнце не садится в далекий лес за Кольцевой дорогой. О наступлении вечера оповещает дождь: унылый и равнодушный днем, часам к восьми он начинает сердиться, ночью будет со злостью барабанить по крыше. В сумраке все предметы выглядят такими печальными, что, кажется, вот-вот и они заплачут за компанию с девчонкой-не-в-своем-уме, которая сомнамбулически бродит по квартире и все ждет, ждет, ждет. Хотя, собственно говоря, ждать уже нечего. Может, хватит?

Тусклый свет мутного бра над Жекиным диваном, преданно хранящем запах сигаретного дыма и пряных духов, добавил ко всеобщему минору унылые тени. Не помогла разрядить обстановку и найденная на подоконнике среди развлекушной макулатуры книженция о старом знакомом — отважном, как тигр, крепком, как гранит, лорде Клевеле. Несмотря на отдельные забавные фразочки: последним усилием Мури попыталась не поддаться Клевелю, но было уже слишком поздно или он поднял глаза, и его взгляд встретили две лошади, — книжка про сексуально озабоченного лорда вместо смеха вызывала брезгливое раздражение и в конце концов полетела в коридор и шмякнулась у входной двери: чтоб вы все провалилась! И леди Гертруда, обожавшая заниматься любовью на конюшне, и та леди, которая сочинила эту дрянь, и автор идиотского, ставшего расхожим выражения заниматься любовью! Разве любовью можно заниматься? Любовь — это когда человек ничем не может заниматься! Любовь — это когда он выпивает склянку яда, чтобы умереть вместе с возлюбленной! Когда вызывает соперника на дуэль! Когда в отчаянии бросается под поезд! Или медленно сходит с ума, не в силах понять, почему кончилась история его любви.