Пятницкий - [7]

Все остальное — четырнадцать тысяч жителей: литовцев, евреев, русских и поляков, множество ремесленных микромастерских, малое количество школ, библиотек и других культурно-просветительных учреждений, мелкие предприятия, торжественно именовавшиеся кожевенными заводами и фабриками по обработке щетины, — создавало привычный колорит богом забытых уголков, где купцы жирели от обжорства и сидячего образа жизни, как каплуны, одиночки-интеллигенты проклинали свою судьбу и спивались от скуки, а беднота едва сводила концы о концами.

Приехав в Вилькомир после очередного увольнения из дамской портняжной мастерской в Ковно — как же: он активный член профсоюза, и «нигилист», и «стачечник», — Иосиф надеялся найти работу в Вильно. Но прежде ему хотелось повидаться с родными и, — что скрывать, тайком от отца выпросить у мамы два-три рубля на дорогу и обзаведение.

Он шел по улицам своего родного городка — угловатый подросток, вчера еще мальчишка, и все здесь было ему близко и знакомо, и все обращалось к нему на языке прошедшего, совсем короткого детства, и он все еще внимал ему.

С крыши, красной, в ржавых растекающихся кляксах, из-под которой выглядывало три подслеповатых оконца, в синее небо рванулась стайка сизых и коричневых, как обожженная глина, голубей. А один из них, снежно-белый, с лихостью циркового акробата перевернулся, сделал смертельную петлю. Турман! У Васьки Жуковицына настоящий турман.

И он поднял руки и хотел подпрыгнуть и побежать вслед голубиной стайке, пущенной в небеса опытной рукой его закадычного дружка. Но раскаленный утюг, тяжелый, как пудовик, который он таскал и ворочал по 15–18 часов в сутки там, в портняжной мастерской в Ковно, удержал его, как грузило, на месте.

— Эй, Иоська! — возбужденно заорал четырнадцати-летний Борька, сын аптекаря и владелец многих интересных книг с роскошными картинками. — Есть «Всадник без головы». Понимаешь… Скачет на мустанге, а го-ловы-то и нет… Идем покажу!

Он мог бы улечься рядом с Борькой на широкий, как ворота, диван, покрытый красно-черным, в плешинах от старости ковром, раскрыть книгу и мчаться на кровном тонконогом скакуне вслед за зловещим всадником, черным силуэтом проскользнувшим на грани ночи и рассвета. Да, мог бы… Но Иосиф тут же услышал голос других книг. Книг, по большей части совсем тоненьких, на плохой бумаге и без картинок. У него была отличная память — он запомнил их названия: «Манифест Коммунистической партии», «О задачах социалистов в борьбе с голодом в России», «Об агитации» и еще одна, на гектографе, — «Что такое «друзья народа» и как они воюют против социал-демократов?», написанная каким-то Ульяновым, молодым русским революционером.

Эти книги читали горячим шепотом либо его брат, либо солидные рабочие-столяры, заходившие к брату, читали при наглухо завешенном окне, при тусклом свете трехлинейной керосиновой лампы с резервуаром из жести. Кто-нибудь выходил из дома и оставался снаружи до тех пор, пока не наступала пора расходиться. После чтения начинался спор, и столяры говорили громко и резко, не стесняясь в выражениях, стуча здоровенными кулачищами по гладко оструганным доскам самодельного стола. Сперва Иосифа попробовали выгонять. «Нечего тут мальчишке делать!» Но он всякий раз ухитрялся пробираться обратно, неслышно, как кошка, и, притаившись в уголке, слушал: «…страшная грязь, смрадный воздух и теснота помещений; связанные с кожевенным промыслом болезни, вроде сибирской язвы, поглотившей множество жертв; истощение сил, спешная работа во время сезона — и безработица, и голод во время перерывов в производстве». Говорят, что написал это «Переплетчик». «А откуда он знает, как живут кожевники, если он сам переплетчик?» — «Дурило! Так это же его кличка, чтобы фараоны не пронюхали, кто он. А ну выдь-ка наружу, покарауль». Он выходил из дома в черную, дремотно шелестящую листьями, пропахшую сиренью ночь, смотрел в оба и думал: кто же он, этот «Переплетчик», который все знает о нашей рабочей жизни, и ему не приходило в голову, что пройдет несколько нет, и «Переплетчик» назовет его Осипом, а он «Переплетчика» — Феликсом.

Пришло наконец время, когда брат перестал его шугать и он стал хоть и самым младшим, но равным среди равных в этом маленьком политическом кружке рабочих-ремесленников. Уж какой теперь «Всадник без головы»! И он с легким вздохом, отрывая от себя еще одну иллюзию детства, ответил сыну аптекаря:

— В другой раз, Борис. Некогда мне сейчас.

Что ждет его в Вильно? Найдет ли он там работу? Примут ли его в свой тесный круг тамошние революционеры? А может, удастся встретиться с этим самым «Переплетчиком»?

Он уже не раз слышал имена хороших, правильных людей, стоявших за интересы рабочих. Их произносили едва слышным шепотом, с восхищением и признательностью. Врач Андрюс Домашявичус, прозывавшийся Теодором и живший в Вильно. Помогает рабочим, ведет кружки, снабжает литературой… А в Ковно — молодой рабочий завода братьев Шмидт Пранас Эйдукявичюс. Орлом его называют за смелость, бесстрашие. Жаль, что не довелось познакомиться. Потом еще С. Трусевич — он во главе рабочего союза Литвы, и какой-то Лео Иогихес, его еще называют Яном Тышка… Но больше всего было разговоров о бесстрашии и неуловимости «Переплетчика». Вот бы с ним подружиться! Но не знал Иосиф, что «Переплетчика» нет уже ни в Ковно, ни в Вильно. Молодой Феликс Дзержинский, арестованный 17 июля в Ковно, содержался в тюрьме и ждал ссылки в Вятскую губернию.