Пятеро на леднике - [25]

Нет, не различала она этих красок! Володя был ее горькой отрадой и неизбывной заботой, болью, а Павел Федорович — последняя ее надежда на счастье. Мать заглянула Алеше в лицо:

— Володя ему перечит, что ни слово — обида, неуважение. Хоть ты нас пойми сердцем-то!

Алеша силился понять материнскую правду всем разумом, но разум не подчинялся… Чужд и неприятен был Павел Федорович, не допускало сердце почувствовать его отцом… Оно томилось от этого лилово-красного Володиного заката.

— Пожалей, Алеша, и меня и его пойми. Обида все у тебя, а ты по-доброму, миром…

Красное и золотое свечение неба у горизонта затягивали длинные угольные облака. Избы загорались внизу маслянистыми огоньками окон.

Мать стояла, задумавшись, сжав опущенные руки. Может, думала о том, как примирить в сердце Володю и Павла Федоровича…

— Я не могу с ним по-доброму, — хрипло проговорил Алеша. — С ним нельзя.

Мать отвернулась, всхлипнула.

— Нельзя, и все! — упрямо сказал Алеша. — Дурной он!

Резко повернулась мать, блеснули глаза, зубы.

— Нелюдь ты! Окостенел! Гордый! Зло разжигаешь! Мать говорит тебе, так слушайся! Не трави нашу жизнь!

Она разомкнула руки, качнулась, побежала обратно по дороге. Алеша удержался, потерянно глядя ей вслед. И вдруг сорвало его с места, побежал за нею вниз, и поплыли от детских горючих слез холодные краски: снег и небо, — и хоть кричи, как мальчишкой кричал: «Мамка-а!»

Он сбежал вниз — дорога была пуста. Где же она? А мать уже стояла у магазина в желтом кругу света под столбом, и рядом стоял Павел Федорович.

Алеша попятился, осекся. Он нахлобучил шапку, судорожно, стыдливо отер мокрые щеки и пошел обратно, в гору… Надо собрать силы — идти искать, крепиться надо. «Не трави нашу жизнь!» — крикнула мать. «Нашу» — это ее жизнь с Павлом Федоровичем. Не с тобой, Володей, Манькой и бабушкой… А какая у нее была жизнь? Думал ли ты про нее? Четвертый год живешь особняком, мечтаешь в городе закрепиться, учишься на материнскую помощь, хоть и мала она — двадцатка в месяц. В ней вся материнская бессонница, работа и одиночество. И посылки получал, носки, бабушкой связанные, и письма… Чаще всего написанные Володей, а проглядывались в них мамкины слова: «У нас все по-доброму, Алеша, учись спокойно!» А оказалось не по-доброму, терзается мать, своей жизнью жить хочет! Не отошла ее жизнь в прошлое вместе с Алешиным отцом… Алеша вспомнил, что матери едва сорок лет исполнилось. Сильная она — на покосе, когда сено гребут, мужицкий ворох на вилах подымает. Когда Алешин будущий отец вернулся с войны, мамка почти девчонкой делала всякую колхозную работу — куда пошлют. Отец прошел войну сапером, был дважды ранен, но каждый раз возвращался на фронт. Домой он писал об этом. «После надлежащего лечения держу путь в часть действующей армии». Так он и держал путь до самой Победы. Вернулся с медалями. Раньше они висели на картонке в углу, а теперь мать прибрала их в сундучок. А отец умер от старых ран да новых болезней. Работал бригадиром в животноводстве. Бывало, в трудные дни — а их было бессчетно много — у него так же вот, как у Алеши, полосами краснели скулы, он тер сухим кулаком подбородок и говорил: «Так. Ясно. Надо это превозмочь и решить».

Только надорвал он здоровье, превозмогая бесконечные тяготы, и умер в полной памяти, решительно сопротивляясь смерти. После его гибели с Вассы будто обручи слетели, развезло ее горе. Сильна она была мужниной твердостью, а тут сбилась, сникла. «Сошла с линии Васса», — говорил тогда бывший председатель колхоза Тимофей Бревнов.

Помнит Алеша, как просыпался ночами — от тревоги. Прямая в плечах фигура матери четко темнела перед лунным окном, и длинная тень от нее тянулась через всю избу: и сверчок не сверчал, и мать не двигалась, как каменная, и мертво стыло все в доме и, казалось — во всем мире, и Алеше становилось страшно, что не проснется все живое никогда. И только лунный свет из ледяного окна медленно, полз по печи.

Долго жила Васса как потерянная, пока не появился в селе Павел Федорович…

…В темном школьном здании горели только три окна первого этажа в учительской. Алеша остановился посреди двора. Послушай — услышишь, как в надтреснутый колокол звонит сторожиха Ефимовна, тяжело взбираясь по деревянной лестнице на второй этаж. Здесь ребята залезали на тополя прибивать скворечники. Здесь, ты маялся у доски, ожидая помощи даже от куска мела или от портрета Пушкина, а математик, любопытно разглядывая драку воробьев за окном, говорил басом, с явным удовольствием:

«Достоин прочной двойки».

И ты задавал своим учителям вопросы, которые вы записывали в специальные тетрадки, заведенные в каждом классе молодым директором:

— На чем держатся облака?

— Где ночует ночь?

— Почему не везде в избах горит электрический свет?

— Как делают пианино?

— Почему Америка нам угрожает?

— Почему не все люди живут хорошо?

— Почему в нашем районе нет гениев?

Все это припомнилось Алеше, когда он поднялся к дверям школы и прошел полутемным коридором к дверям учительской, откуда падал тонкий теплый луч света. Он осторожно приоткрыл дверь.

За столом в накинутом на плечи пальто сидела девушка, низко склонив над тетрадками светловолосую голову.