Пять пятилеток либеральных реформ. Истоки российской модернизации и наследие Егора Гайдара - [186]

Свои размышления того дня Гайдар описывал так: «…начинаю понимать, что врачи, получив результаты анализов, в недоумении: кардиограмма отменная, сердце работает как часы, давление повышенное, но лишь чуть выше нормы, то же относится к сахару. А между тем пациент очевидно в крайне тяжелом состоянии. Приходится думать о нарушении мозгового кровообращения. Ведь по-прежнему не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Но на протяжении следующих часов способность управлять своим телом восстанавливается быстро. К семи утра следующего дня уже могу не только встать с постели, но принять душ, побриться. Не медик, но знаю, что при инсультах так не бывает. Значит, что-то другое».

И далее: «…понимаю, что выжил чудом. Быстрота восстановления организма показывает: задачей было не искалечить, а именно убить. Кому в российской политике была нужна моя смерть 24 ноября 2006 года в Дублине? Подумав, почти сразу отклоняю версию о причастности к произошедшему российского руководства. После смерти Александра Литвиненко 23 ноября в Лондоне еще одна насильственная смерть известного россиянина, произошедшая на следующий день, – последнее, в чем могут быть заинтересованы российские власти. Если бы речь шла о взрыве или выстрелах в Москве, в первую очередь подумал бы о радикальных националистах. Но Дублин? Отравление? Очевидно не их стиль.

Значит, скорее всего, за произошедшим стоит кто-то из явных или скрытых противников российских властей, те, кто заинтересован в дальнейшем радикальном ухудшении отношений России с Западом».

Гайдар, во-первых, был уверен в том, что это было отравление. И, во-вторых, что его «заказал» Борис Березовский.

Он знал, что такое олигархи и насколько широко они могут толковать понятие «границы допустимого». Лично к нему могло быть нейтральное отношение. Но послать месседж в Россию в виде мертвого тела главного российского либерала и бывшего премьер-министра – это «красиво». По крайней мере, Егор рассуждал именно так.

Убежденность его крепла. И уже из московской больницы он снова звонил Гениевой, которая долгие годы была еще и директором Фонда Сороса в России, и просил ее связаться с Джорджем Соросом: «Попросите его сообщить миру, кто несет ответственность за отравление. Это Березовский».

Екатерина Юрьевна позвонила Соросу, который чрезвычайно волновался за Гайдара, но на просьбу он ответил следующим образом: «Я сделаю все, что угодно, кроме этого. У меня есть дети».

Ирландская полиция не нашла следов радиоактивного заражения. Ничего толком не дали и анализы. Егор лечился в московской клинике, каждый день делал переливание крови. Иногда после процедур заезжал в гости к жившему рядом Ярошенко. Здоровье его было катастрофическим образом подорвано и ухудшалось с каждым годом. В конце жизни он, человек, который всегда привык быстро ходить, говорить, действовать, передвигался невероятно медленно и с большим трудом. Больше того, он потерял вкус к жизни.

Незадолго до своей кончины Екатерина Гениева говорила: «Что-то было в той комнате, что-то было». В том номере, куда она один раз поднялась в середине дня после ланча, чтобы проведать Гайдара и убедиться в том, что он найдет в себе силы еще дважды выступить на конференции.

* * *

Отравление словно бы стало разделительной линией между всей прошлой жизнью Гайдара и теми годами, что ему еще оставалось прожить. Разделительных линий в его биографии было много: научный период, журналистский период, семинарский период, правительство, этапы работы в Думе, эпоха «теневого» интеллектуального влияния, наконец, после 2003 года – «книжный» период. И вот новая точка отсечения.

Казалось бы, мало что во внешней жизни Гайдара изменилось: он по-прежнему был очень плодовит – выходило множество статей. И по-прежнему находился в статусе гуру, к которому внимательно прислушивались: как и раньше, многие чиновники приезжали к нему в Дунино посоветоваться или проверить свои мысли и впечатления. Часто выступал на различных форумах, давал множество интервью. Но физическая его оболочка резко контрастировала с интеллектуальной. Он тяжело передвигался, плохо выглядел, резко постарел, публика с интересом обсуждала вопрос, не пьет ли он.

«Мне было больно видеть моего сына в таком состоянии», – говорила Ариадна Павловна.

А он, разумеется, ничего ей не говоря, чувствовал приближение… Смерти ли? Было ощущение его равнодушия к земным делам, которые он продолжал, и иногда весьма горячо, описывать и анализировать. Когда Гайдар выступал с лекциями, казалось, что он уже не здесь. А когда Ярошенко, о чем-то рассуждая, сказал: «А вот лет через пять…» – Егор задумчиво отвечал: «Через пять… Это так много. Меня, может быть, уже и не будет».

В эти последние три года после отравления, помимо статей, некоторые из которых составили еще две книги, он занимался двумя заметными делами: пытался предотвратить ядерную эскалацию (и события после его жизни показали, что не зря) и предсказал кризис 2008 года в России, причем в то время, когда в него не верил почти никто, включая профессиональных экономистов и правительственных чиновников.

Вечером того дня, когда Гайдара не стало, он принимал участие в узком совещании у Чубайса: обсуждался просветительский проект по истории 1990-х. Наверное, Егор написал бы еще одну книгу – про 1990-е. Про это так до конца не понятое и не описанное десятилетие, его десятилетие, которое изменило страну.