Пузырёк воздуха в кипящем котле - [6]

Другой психолог, возможно, предположил бы, что у Комяковой в детстве были плохие отношения с отцом… С отцом у Комяковой были самые замечательные отношения, отец ее любил и баловал. С младшим братом тоже проблем не было. И до того, как он пошел в суворовское училище, Комякова управляла им, как хотела.

Третий, зайдя в тупик, ухватился бы за самое простое – отсутствие или присутствие любви. Но тут уже можно сказать определенно – была, была любовь. И байдарка, и костер, и звезды… Была…

В конце концов, они развелись. И развелись плохо. Не то, чтобы особенно ругались, просто мелочно. В их квартиру родители Комяковой внесли большую часть денег, так что квартира осталась за ней, но мужу пришлось выплатить компенсацию. Ну а все, что было в квартире, вплоть до кастрюль, он разделил спокойно и аккуратно, самым дотошным образом – это особенно бесило Комякову – и в какой-то момент она взорвалась и надела ему на голову друшлаг. Он взял этот друшлаг и положил себе в сумку. К этому времени Комякова уже закончила институт и пошла работать в молодежную редакцию телевидения, интересы ее сосредоточились совсем на другом, уж друшлаг-то ее совершенно не интересовал.

Переменилась ли Комякова или просто обнаружила бывшие в ней и ранее скрытые качества, кто знает, но о мягком, хоть временами и зловредном Антоне, уже вспоминали с сожалением. Она стала придирчивой, вредной и крикливой. И хоть была в ней своя справедливость, и хорошие сценарии она поддерживала и, стараясь обойти уравниловку, лучше оплачивать, все настолько привыкли работать, как придется, что и это тоже раздражало. В первые дни своего главного редакторства она поднатужилась, с кем-то переговорила, от чего-то взяла, к чему-то прибавила, и Киру перевели с договора в штат. Но вскоре Кира вышла замуж и не так, как Комякова, а по-настоящему, принимая самый институт брака, как нечто основательное, чуть ли не вечное, со всеми его минусами и плюсами, без критики. А так как брак – это союз все-таки для продолжения рода человеческого, она и к этой стороне брака отнеслась добросовестно и где-то через год родила ребенка. По мере того, как рос ее живот, редакционные дела интересовали ее все меньше и меньше, а когда она ушла в декрет, вообще вытеснились куда-то за пределы видимости. На работу она вернулась через два года, но Комяковой в редакции уже не было. Антон за это время поднялся еще выше и опять почему-то потянул ее за собой. Вверх.

Встречались они мельком, сталкиваясь в коридорах телевидения. Комякова, элегантная, подтянутая и Кира – располневшая после родов, в плохо сидящей, жмущей со всех сторон старой одежде, неловкая, закомплексованная такая тетка с бесформенной грудью в безформенном бюстгалтере. Комякова на бегу чмокала ее в щеку, бросала два-три слова, вот и все общение. Да и глаза у нее при этом были такими отстраненными, что близкая дружба как-то исключалась.

За все это время Комякова навестила Киру только один раз. Принесла подарки от редакции – деньги в конверте, ползунки, меньшего, чем надо, размера и невкусный, засохший торт. Как раз в этот момент у Киры сидел Виталик, работавший неподалеку в научно-исследовательском институте, и смотрел по телевизору похороны первого человека страны. Сын, имевший от роду всего несколько месяцев, спал в соседней комнате в счастливом младенческом неведении. Втроем они пили чай с невкусным тортом «Ленинградский», оставшимся «Ленинградским» даже тогда, когда город с этим именем исчез с географической карты. День был серенький и не очень уютный для жизни, между тем, как событие, на которое они смотрели, было поистине планетарного масштаба. Потому что все бури и перемены начались именно после этого и никак не могли произойти раньше.

Словно огромный, таинственный механизм после долгого бездействия сокрушительно вздрогнул, сдвинулся с места и пошел, пошел напролом, неведомо куда… Его ошеломленные пассажиры, кто спрыгивал на ходу и спасался бегством, кто прирастал к месту, безвольно ожидая, что будет, кто торопливо искал местечко получше, бестолковые механики в спешке заменяли непригодные запчасти, не в силах повлиять на этот «ход», принадлежавший уже только самому себе. Лицо у Виталика было непроницаемо, как у статуи будды и только одна нога ритмично покачивалась. (Он уехал через год, спрыгнул на ходу, и никогда не возвращался. Присылал открытки, на которых стоял то у Триумфальной арки, то на Трафальгарской площади, то у картины Рембранта. И на всех – вот с таким же точно непроницаемым выражением лица. Такой был человек.)

Итак, сидели молча. А когда оборвалась веревка и гроб неловко полетел в яму, Комякова сказала: «Черт!» и почему-то вспомнила про казнь декабристов, вероятно потому, что и то, и другое событие объединяло нечто общее – некачественная веревка. Обычное для России дело.

Когда Комякова ушла, Кира задала Виталику чисто женский вопрос – как он находит Комякову. Вопроса Виталик не понял. Тогда Кира уточнила – в смысле, как женщину. Виталик удивился и сказал, что уж кого-кого, а женщины он в ней не находит. Когда он говорил это, в его голосе чувствовалась агрессия. На самом же деле Комякова была довольно привлекательна, с прямым коротким носом, темными глазами и всеми остальными частями лица и тела, довольно сообразно соединенными. Виталик любил женщин, но как представитель точных наук, в женщинах искал то, чего ему не хватало, - стихийности и отсутствия организации. Комякова к его типу женщин не относилась, более того, становилась только все жестче и организованней. Таких он терпеть не мог.