Пути России. Народничество и популизм. Том XXVI - [40]

А если у вас микросоциологические исследования, они абсолютно не нуждаются ни в каком народе. И можно было этим как-то удовлетвориться, потому что для многих операций, в том числе в социальной политике, вообще в социальной жизни, отсутствие этого слова действительно не является критически важным. История и современность, отличие социологии от политической философии, практические потребности и возможности теории – все это заставляет скептически смотреть на это понятие. И вместе с тем избавиться от него трудно, а в некоторых случаях, в некоторых ситуациях невозможно. Оно действительно связано с определенными политическими интуициями, исчезает, словно бы навсегда, когда их нет, и появляется снова, когда они есть, совершенно не интересуясь тем, не создаются ли тем самым проблемы для социальной науки и ее привычного способа производства описаний.

Когда же мы смотрим на устройство политической жизни, в особенности в такие серьезные моменты, переломные моменты, мы видим, как оно снова появляется, как им начинают оперировать практические политики, которые говорят: «народ за», «народ против», «народ не простит», «воля народа». То есть сами эти понятия не имеют для нас эмпирического наполнения, но их обращение в политической жизни вполне даже имеет. Политическая риторика, политическая коммуникация их содержит, мы не можем их игнорировать. Собственно, вся проблематика популизма последнего времени уже здесь! Обсуждая проблему популизма, Шанталь Муфф говорит: «Я считаю, что, раз мы поняли, что все идентичности реляционны и что утверждение различия есть предварительное условие для существования любой идентичности, мы можем понять, почему политика (которая всегда имеет дело с коллективными идентичностями) должна обратиться к конституции „мы“, что требуется как условие самого своего существования, демаркации по отношению к „они“. Оппоненты могли бы сказать: „Почему мы не можем создать совершенно инклюзивное „мы?““. Ответ заключается в том, что это невозможно, потому что для „мы“ необходимо „они“. То же самое относится и к идее консенсуса без исключения; чтобы у вас был консенсус, нужно, чтобы было внешнее по отношению к консенсусу, потому что консенсус без внешнего пуст»[107]. Это очень хорошо сказано, потому что и «мы», и «консенсус» – последний появляется уже у Конта – суть понятия одновременно политические и социологические. Мы видим, как социологический способ мышления проникает в политическую мысль, но не полностью ее трансформирует. Любое «мы», как и любой консенсус, – пустые понятия, становятся ли они более определенными за счет «они», за счет указания на то, с кем и почему есть разногласия и противостояние? Конкретно-исторически – да, несомненно. В области теории это мнимая определенность.

Теперь посмотрим на дело еще с одной стороны. Если мы столкнем – а это не моя выдумка, это происходит постоянно – теоретическую социологию и практическую политику, то увидим, что есть возможность при помощи социологии, при помощи социологических данных ставить под сомнения, например, высказывания о желании народа, о воле народа и вообще многое другое, чем оперирует практическая политика и политическая философия с давних пор, от чего она, строго говоря, не собирается отказываться.

И вот проблема, перед которой мы все стоим и которая является одной из основополагающих в том числе и для того, что мы делаем в ЦФС сейчас и будем делать дальше, – это, конечно, определение не просто политико-философского статуса народа (это сравнительно более легкая задача), но это, если угодно, определение социологического статуса народа, или определение его социальной онтологии, которая имела бы какую-то внятную связь, противоречила бы, либо не противоречила бы, либо как-то подтверждала, либо находилась в каких-то иных, но явно проговоренных, отношениях с той политической философией, традицию которой мы знаем и от которой бы мы не хотели отказываться.

Есть довольно печальный опыт введения понятия народа в социологию, которая уже довольно серьезно развилась к этому времени, точнее говоря, этот опыт не единственный, но важный, поучительный и многими прочно забытый. Это социология Ханса Фрайера. Прекрасно зная историю социологии и устройство понятийного ряда и аргументов у классиков социологии, он попытался продумать социологию как науку о действительности так, чтобы она эту действительность не просто постигала, но и хотела пересоздать. «Истинное воление фундирует истинное познание. Нет другой науки, с которой социология разделяла бы это специфическое для нее основание»[108]. Иначе говоря, как средство описания она становится неотделимой от политического активизма и от образа желаемого будущего, а будет ли способом введения этого будущего в жизнь «революция справа», как у Фрайера, или революция слева, как у многих из тех, кто сегодня выступает за народ, не так уж важно. Здесь я далее не иду и просто прошу это запомнить.

Вопреки тому, чего хотел и о чем вместе с классиками мечтал Фрайер, социология в том виде, в котором она не идеально, а фактически сложилась сейчас, конечно, не имеет никаких оснований называться единственной или главной наукой о социальном, как и главной наукой о политическом. Если в ней что-то не складывается, что-то не получается, тем хуже для нее, потому что это значит, что ей как-то надо задуматься о своем будущем и решить, не отстанет ли она от корабля современности, если он двинется дальше. Второе: некоторые политические феномены, вообще говоря, как и многие социальные феномены, мы идентифицируем не благодаря тому, что у нас неизвестно каким способом получен понятийный аппарат. Я часто повторяю любимую формулу, любимую метафору о прожекторе внимания, который освещает фрагменты реальности. Но имеет смысл добавить, что это пятно света, возможно, направлено будет в какую-то пустоту, будет теряться в страшной мгле, если мы не работаем с какими-то своими первоначальными интуициями.