Пути и судьбы - [5]

В безотчетном радостном порыве он спустился с кручи, перепрыгнул Вергилейку и легко, как бывало, побежал в деревню, к мирскому вязу.

На подъеме в проулок опять остро и враждебно кольнуло в сердце, но Жихарев не остановился. Шагал по-солдатски широко и споро и твердил упрямо:

— Врешь, не свалишь, проклятая, солдат еще повоюет!

Председатель колхоза Семка Голован угостил Филата настоящей советской папиросой и предупредительно щелкнул зажигалкой. А потом, круто изогнув брови, заговорил о том, как зверски замучили его отца и как трудно будет без него поднять колхоз из пепла. А когда Семен ударил ребром ладони по стволу, словно что-то отсекая напрочь, Жихарев понял это так, что не время теперь вспоминать кошмары, что надо жить.

— Выживем, — сказал он, пожимая единственную руку председателя. И кипело в этом слове, подкрепленном рукопожатием, и сочувствие сыновнему горю, и свое собственное горе, и горе всего колхоза. И трепетало в нем страстное желание сделать так, чтобы люди никогда не знали больше горя. Вспомнил он землянки, бурьян на месте колхозных ферм и решительно сказал: — Надо строиться. Понимаешь, нет?

— Тебе и топор в руки, дядя Филат, — подхватил Семен, разом просияв лицом, — начинай-ка ферму восстанавливать.

И с этого дня Жихарев пропадал на стройке.

Сперва ему было трудно, до того трудно, что хоть бросай все дело. Но бросить было нельзя — коровы стояли на улице, мокли под дождем и болезненно, надрывно кашляли. Смотрят на него молодые плотники и дивятся — сам задыхается, зубами скрипит от боли, а руки снуют проворно, уверенно, и топор, будто кому-то назло, выстукивает что-то непокорное.

Осень выдалась сырая, холодная. Чуть не вся бригада переболела гриппом. Парни раскисли, валялись на печи, иные же совсем бросили работу. А Жихарев знай себе постукивает топором и даже уверяет, что на холоду ему легче дышится. Приходилось ему и дюймовые доски таскать, и бревна ворочать, а подчас такую лесину на плечи взваливать, что если б в этот миг его увидел доктор Добротворов, то наверняка напомнил бы, потрясая стерильной своей бородкой, что не всякий риск — благородное дело.

Однако все сходило благополучно. К зиме Жихарев со своими помощниками успел и стены возвести, и рамы застеклить, и ворота навесить, так что скот можно было уже загонять в коровник. Правда, не везде еще настлали потолок и совсем не было крыши, но все это, как говорится, полбеды — были бы стены, а крыша будет.

Достраивали коровник в лютые морозы. И как раз в то время, когда ставили стропила, разыгралась вьюга. Вдруг одну из укосин, подпиравших еще не закрепленные стропила, сорвало ветром. Тяжелый бревенчатый угольник, треща и теряя равновесие, начал медленно клониться. В это время Филат неподалеку настилал потолок из горбылей.

«Упадет — скотину покалечит…» — успел подумать он и, подскочив по узенькой дощечке, обхватил руками наклонное бревно. Когда Жихарев рванул стропила на себя, они заметно подались, падение приостановилось. Но в это время сильным порывом ветра их качнуло в другую сторону, и Жихарев почувствовал, что стропила валятся прямо на него. Филат уперся ногами в доску, так что она выгнулась, как лыжа, напрягся — и удержал. Но тотчас же почувствовал, что в груди как будто что-то перевернулось. И, когда один из подбежавших плотников принял на себя тяжесть, а другой закрепил укосину, Филат грузно опустился на перекладину.

Весь этот день ему было нехорошо. Казалось, что сердце сдвинулось с места и падает куда-то в пропасть. Но Жихарев работал. Да и как оставлять одних парнишек в такую непогодь? Или разбегутся, или напортят, а то и свалятся, не дай бог. И, когда Филат наконец освободился, все тело тупо ныло, ноги подламывались, в груди болело, а левой рукой нельзя было пошевельнуть.

Кое-как дотащившись до дому, Жихарев, не снимая гимнастерки, чтобы лучше прогреться, лег на печь, на голые кирпичи. Обливаясь нездоровым липким потом, Филат ворочался, кряхтел. К полуночи он было утих, забылся, а на рассвете проснулся от невыносимой боли под ключицей и в левом боку. Сердце билось лихорадочно частыми, резкими толчками, так что отдавалось во всем теле, и было такое чувство, будто изнутри под ребра заколачивают гвозди.

— Ну, Аннушка, видно, и впрямь отвоевался твой солдат, — сквозь стон грустно сказал он жене и попросил ее дойти до стройки, передать ребятам, чтобы настилали решетник.

Когда Анна вернулась, Филат, сверкая одичавшими глазами, в беспамятстве кричал:

— Стой! Ни шагу назад!.. Вперед, бей гадов!..

Крик этот был страшен, как сама война, и перепуганная Анна побежала к председателю. Семен сейчас же велел конюху запрячь в санки своего выездного жеребчика и гнать в Медынь за доктором.

Когда оттуда явился врач, Жихарев все еще бредил. То он от кого-то бежал, то за кем-то гнался, то в кого-то стрелял, то кто-то стрелял в него. Тяжко дыша, больной скрипел зубами, ругался, плакал и все поминал про пулю.

Девушка-врач, только что присланная из института и еще не имевшая практики, долго смотрела на него кроткими испуганными глазами. А когда на ее обычный вопрос, чем страдает больной, Анна расстегнула гимнастерку и открылась вспухшая шея и грудь, исполосованная красными рубцами, девчонка, не знавшая, что такое война, нахмурилась и покачала головой. Наскоро сделав перевязку, прописав болеутоляющее, она заторопилась в обратный путь, бормоча что-то о бессилии медицины.