Пути и судьбы - [4]

— Ничего… пройдет… Понимаешь, нет?

Анна ничего не поняла, но ее любящее сердце почуяло беду. Обхватив детишек, приникших к ней, как цыплята к наседке, она вдруг заплакала горько, отчаянно, как плачут по покойнику.

— Не плачь… ребятишки же… — смущенно и виновато бормотал Филат. — Отлежусь я, встану… не пропадем…

Наутро он поднялся до солнышка, когда Анна еще спала. Укутав жену стареньким штучковым одеялом, а на ребятишек накинув свою шинель, Филат вышел на улицу. Долго стоял он на том месте, где до войны был двор, невольно вспоминая, как вздыхала в хлеву корова, посвистывали костяными ноздрями спящие на насесте куры и блестели за перегородкой кроткие овечьи глаза. А теперь — хоть шаром покати: ни коровы, ни кур, ни овец. Огорода тоже не было, только кое-где косо торчали колья и сквозь зыбкие зонтики укропа проглядывали сизые стрелы лука да нежная ботва моркови.

С чего начинать хозяйство, как жить?

Ходил солдат вокруг своего разоренного гнезда, качал головой, думал, да так и не придумал ничего.

Стараясь поправить покосившиеся колья, Жихарев незаметно для себя спустился к речке Вергилейке, но даже речки не было. Ключи, питавшие ее, давно уже никто не чистил, и она иссякла, заросла осокой и хвощом.

Цепляясь за кусты и корни, Филат взобрался на высокий правый берег с единственной целью — испытать себя. Задыхаясь, обливаясь потом («Нет уж, видно, моя песенка спета»), сел он, обхватив шершавый ствол расщепленной березы, и заплакал. А над иссохшей речкой кружился чибис и тоже плакал.

Из-за дальних холмов наплывали облака, громоздкие, тяжелые, как его мысли. Медленно, точно в раздумье, вставало солнце, и над Гужовкой вытянулся по ветру первый печной дымок. Потом потянулся второй, третий. Дымки пробивались откуда-то из-под земли, и казалось, что посреди деревни жгут уголь. Жихарев присмотрелся и понял, что это дымятся землянки. Ночью он не заметил их за уцелевшими постройками. И, едва только он увидел эти землянки, курившиеся как горнила пещерного человека, все нутро его пронзило острой болью и свое собственное несчастье показалось ему не таким уж отчаянным.

Сколько видел он за четыре года войны поруганных врагом, одичавших деревень, но ни одну из них не жалел еще такой острой жалостью.

«Прости, Гужовка, не мог я защитить тебя», — горько думал солдат.

Отсюда, с крутого берега, деревня была как на ладони, и Жихарев все смотрел и смотрел на нее, как всматриваются в лицо близкого, но очень изменившегося человека. Было тихо, пустынно, ни рева стада, ни лая собак, ни кваканья лягушек.

А услужливая память подсказывала солдату все новые и новые картины. Смотришь, бывало, отсюда с берега и не налюбуешься белой кипенью садов, не надышишься их сладостно-терпким ароматом. Когда в сорок первом уходил на фронт, по всему склону до самой Вергилейки весело и домовито краснели китайки, а теперь ни яблони, ни вишни, ни одного здорового дерева.

Вон там, на месте длинного обугленного пня, похожего на человека с поднятой рукой, стоял старый мирской вяз. Так звался он потому, что тут, бывало, всем миром собирались на сходку и тут же, под его широкой кроной, решили работать сообща — колхозом.

Как раз против вяза жил Лука Голован, организатор колхоза «Гром революции» и его бессменный председатель. По утрам Лука выходил к вязу с тяжелым тележным сердечником и с упоением, будто он играл на каком-то невиданном музыкальном инструменте, колотил им по обрубку рельса, прикрученному проволокой к толстому суку.

Над селом, над окрестными полями разносился раздольный, веселый и манящий гул. Было в этом нечто новое, таинственное, зовущее на хорошие дела, и Филату, который был тогда долговязым мечтательным парнем, все казалось, что это и есть тот самый гром революции, который сдвигает горы, меняет жизнь. И вся Гужовка отзывалась на этот железный, веселящий душу гром, восторжествовавший над звоном колоколов, над всем извечным укладом деревенской жизни. Бабы побыстрее дотапливали печи, мужики торопливо отбивали косы — упаси бог опоздать на колхозную работу.

Когда собиралась вся деревня, песенница Анна заводила своим сильным голосом, как «труд владыкой мира стал и всех в одну семью спаял». Филат, являвшийся к вязу обычно раньше других, задорно подхватывал и всю дорогу до поля, в котором не было ни одной межи, пел во все легкие и поглаживал жесткие мозоли на ладони своей подруги. С песней работали, с песней шли домой.

И как внезапно, как злобно оборвали враги эту песню! Сожгли деревню, разогнали колхоз, убили председателя. И даже старый вяз разбили минами, чтобы навсегда умолк призывный гром революции.

«Неужто так и будет, неужто вспять пойдет?» — глядя на землянки, на разрушенные, заросшие бурьяном фермы, подумал Жихарев.

И вдруг раздался знакомый железный звон. Под обугленным вязом стоял человек, поразительно похожий на Голована, и взмахивал единственной рукой. Казалось, что он играет на каком-то странном инструменте. И этот инструмент гремел победно, весело и призывно, совсем как тогда, до войны. И, как тогда, Жихарев отозвался на этот зов всем сердцем, всем существом своим.