Пути и перепутья - [81]

— Почему спряталась, Топоркова?

— Но я ж плохо играю!

— Ты же в музыкальную школу ходишь пять лет…

В конце концов мне стало больно за Надю, и я решил Олега утихомирить. После отбоя, когда все уснули и Олег уселся на свою «вожатскую» койку, подняв к подбородку голые колени и глядя в распахнутое окно — уставал здорово за день, — я перебрался к нему:

— Ты почему придираешься к Наде? Ты несправедлив к ней!

— Она сама несправедлива к себе.

— Это почему же?

— Обкрадывает себя. Живет ниже возможностей… Не на пределе, вся не выкладывается. Значит, в душе копится жирок.

— Это ее право. Если она так хочет…

— А если я не хочу?! — Олег резко повернулся ко мне. — Мне вообще жалко всех, кто живет вполдуши или все, чем богат, тихо прячет в себе «на потом», — так покроешься ржавчиной. А она мне дороже других. Ты это можешь понять? — И залил ухо мое обжигающим шепотом: — Я вожатый. Я чувства свои не имею права ей тут открыть. Да и никогда не открою, наверно. Но и в покое ее не оставлю. Я о ней по ночам даже думаю! Пусть и она обо мне вспоминает. Пусть даже злится…

— Но это эгоизм…

— Нет! Это — честность. Ее я хочу видеть до дна. Пусть и она меня запомнит таким, какой есть. Без прикрас. Поймет — хорошо. Нет — перестану тревожить. Да и то не перестану. Еще неизвестно, сколько в ней сокровищ таится. А что она сейчас? Живет потребителем, в свое удовольствие? Позволяет собой любоваться? Прекрасно! Но знает ли она главное счастье в жизни?

— А ты его знаешь?

— Знаю, Васька. Клянусь! Нет, пока, пожалуй, только чувствую… Эх, разбередил ты меня! Пойдем на речку, искупаемся. Возьму на себя грех. А то не уснуть…

После этого разговора Олег все же подобрел к Наде. Во всяком случае, его придирчивость к ней больше не бросалась в глаза.

Смену Олег закончил с триумфом. Его наградили часами, в заводской многотиражке поместили портрет. И как триумфатор, при лагерных наградах, он и отправился в школу. Казалось, и не думает, куда идет, просто наслаждается прогулкой. Но только за поворотом открылась школа, Олег, забыв обо мне, рванулся вперед.

Когда я поднялся в зал, Олега уже окружила толпа почитателей, и он, крутя головой из стороны в сторону, едва успевал всем отвечать. Из нашего класса лишь трое не поспешили к Олегу: подслеповато щурясь и скрестив на груди руки, уставился на толпу Николай Зажигин, и губы его вспухали от желания сострить; небрежно стоял у окна опять изменивший прическу Аркадий Хаперский, а около сцены красавица Ира Чечулина тешилась своей косой. Все легло в память, как фотография, которой нельзя назначить цены. Ведь через год с небольшим почти половины ребят не будет не только поблизости от меня, но и вообще среди живущих на свете…

Наш выпуск называли особенным, и каждый при этом разумел свое. Дед хвалил нас за прилежание. Новых математических звезд, кроме Олега с Хаперским, в классе, правда, не заблистало, но все, даже Зажигин, заметно выровнялись в ученье, «неуды» стали редкостью. При обходе Дед жаловал уже многие парты, а присев к столу, как перед пиршеством, потирал свои белые руки.

— Ну-с, побеседуем… — И все чаще бормотал в бороду после наших ответов: — Похвально, похвально…

Выпуск славился обилием талантов. На школьные вечера стало опасно опаздывать: зал набивался так, что стояли в дверях. Вечера сделал знаменитыми наш оркестр, о котором после концерта на заводе с восторгом писали заводская и городская газеты.

Я бы, возможно, засомневался в такой высокой оценке, не будь сам на этом концерте — в красном уголке огромного механического цеха, в котором висела красочная афиша, изготовленная Володькой.

В оркестре я состоял в роли носильщика — таскал большой баян Садкова или Стецкого. Но Олег, чтобы придать мне солидность в глазах ребят, объявил:

— Пусть Васька будет нашим разведчиком — сидит в публике и улавливает, как на нас реагируют.

Так вот, свидетельствую: «реагировали» и впрямь восторженно. В первый момент мне, правда, показалось, что рабочим не до оркестра. Скамеек не хватило, расселись кто где мог, даже на полу, закурили, развязали узелки с домашними завтраками — чистили яички, жевали бутерброды, запивая их из бутылок сладким чаем или молоком, а на сцену, где готовился оркестр, поглядывали между прочим и с усмешечками. Но вот пожилой рабочий в аккуратной сатиновой спецовке помял в руках кепку и деловито объявил:

— У нас в гостях музыканты из подшефной школы, прошу поприветствовать…

А потом оркестр приветствовали неоднократно. И аплодисментами и выкриками. За выходную песню («Музыка наша, слова наши, исполняем мы»):

— Вот стервецы! Сами сочинили!..

За попурри из вальсов Штрауса и Вальдтейфеля. За «Марш веселых ребят» и другие популярные песни.

Я собственными ушами слышал, как после концерта летели похвалы:

— Вот оторвали!.. Что надо!

— И музыка их, и слова…

— Чего удивляться-то? Это-ты пять классов прошел — да и те, говорят, коридорами, а их нынче всему обучают…

А на сцене тот коренастый смуглолицый рабочий, что представлял оркестр публике, сдвинув лохматые брови, допытывался у Володьки, вздыхавшего над стареньким одрябшим барабаном:

— Музыка песен твоя?