Пути и перепутья - [68]

— И в комсомоле подменишь?

Олег уже готов был весь гнев выместить на Володьке, но между ними вдруг прошел волчком обиженный ростом, но юркий, как воробей, Ленька Стецкий.

— Эх, полным-полна коробушка, есть в ней ситец и парча… Короб мне, Олег. Без него не торгую… Эх!..

В классе Ленька большей частью пребывал в гордой меланхолии. Если и подтрунивал, то только над собой — пел на мотив «Семеро зятьев»:

— Было у матушки семеро сынов…

Перечислял всех своих старших братьев и грустно замыкал куплет на себе:

— Алешечка-крошечка родился, как сверчок…

И сразу вспоминалось: на сцене Ленька прыгучим мячом летает с рук на руки своих рослых, сильных братьев: все они с детства занимались акробатикой, выступали на заводских вечерах и даже у нас в школе. Все Стецкие успели выучиться, работали на заводе мастерами, технологами. А Ленька, казалось, мечтал лишь об одном — как бы не затеряться в людской толпе. Потому нет-нет да и заставлял класс ахать от изумления: то вдруг растянется в шпагат, то стойку на руках над лестничным колодцем сделает. Ну а тут ему показать себя сам бог велел: Ирка смотрела — Ленька и помирил всех веселой выходкой.

Из-за него, может быть, и мне затея с продажей книг казалась забавной игрой. Но только до тех пор, покамест мы с тяжелыми связками в руках не подошли к шеренге бараков, зияющих пастями дверей, распахнутых в темные коридоры, и пока Олег, вновь обретя командирские замашки, не разослал нас в разные концы. Тогда мои губы словно сами пролепетали ему:

— Я туда не пойду…

— Как это «не пойду»? — вмиг нахохлился Олег.

— Сам сказал, я робкий, себе не верю… Это правда. Подведу…

— Не мели чепухи! — бросил он, спеша к баракам. — Подведешь — ответишь.

Я отошел к трансформаторной будке и стал смотреть на закрепленный за мной барак. Он то извергал людей, то заглатывал их в свое чрево. Людей незнакомых — то чем-то озабоченных, куда-то спешащих, то явно навеселе, — людей, не ждавших меня, не звавших, тревожить которых — так убеждал я себя — нет у меня никаких прав. Ноги мои не шли в этот барак! Чтобы не торчать на виду, я присел в густую полынь возле будки и там промаялся до возвращения ребят.

Они галдели за весь воскресный базар.

— Стучу в комнату, — звенел голос Олега. — Дядька вылез — небритый, нечесаный: «Библию имеешь?» — «Я не поп!» — «Тогда проваливай». Чуть нос мне дверью не прихлопнул. А соседи повыскакивали в коридор и ну его костерить: «Святоша! С ребенком не умеешь поговорить!» Это я-то ребенок! «А ну, показывай книги!» В момент расхватали!

— А я уселся по-турецки, — воробьем среди всех прыгал Ленька, — разложил товар. Сразу очередь: «Что дают? Где дают?» А один привязался: «Чьи книги? У батьки спер?» — «Казенные». — «А ежели ты спекулянт? Чем докажешь?» — «А вот, глянь, — говорю, — цену. Дороже не прошу». Побалакали так — и раскупили. Я и с места не сходил.

— А я в комнаты стучался, — вещал Володька. — Ох и живет кое-кто… Грязь, полы немытые. На стенах клеенки размалеванные. Лебеди — как лошади! А женщины что коровы! Сюда б репродукций хороших подбросить. В магазинах есть дешевые.

— А что? Идея! — подхватил Олег. — И всю бы школу сюда привести для показательной уборки. Пусть покраснеют: не дворы — помойка.

— Верно!.. Пошли к Глубокову! — раздались голоса.

— Стойте! — Олег спохватился. — А Васька где? Пойду поищу.

Я вылез из засады — Олега так перекривило, будто он съел что-то кислое.

— Не ходил?

— У тебя книжки? — подлетел ко мне Ленька. — Дай-ка, сбегаю продам — у меня не хватило.

— Заболел, — схватился я за первое, что пришло в голову.

Олег не окликнул меня, когда, покинув их, я поплелся домой, но, возвратись из школы, вызвал меня на улицу.

— Как же ты думаешь вступать в комсомол?

Глаза его сузились, стали колючими, и, может, оттого что они разом и отвергали меня, и презирали, горло мое как петлей перехватило, и я, сам того не ожидая, выпалил:

— А я не думаю!

— То есть как это?

— А для чего вступать? — У меня словно новый, звонкий голос прорезался. — Разве так нельзя стать человеком? И не хуже других?

Олег поглядел на меня как на помешанного и исчез.

Каждое утро мы по заводскому гудку встречались на дороге. Но назавтра Олег, будто ни меня, ни нашего дома не стало, отправился в школу один. Мы долго так и ходили — порознь. И в классе, хотя и рядышком, сидели чужими. Олега приняли в комсомол — его рекомендовал сам Тимоша. Припомнив, что пишет стихи, избрали в редколлегию школьной газеты, а потом еще пионервожатым к пятиклассникам. И если считать вехами в развитии человека тот момент, когда он становится на ноги и начинает говорить, мыслить, то все, что произошло с Олегом в тот год, наверно, тоже можно назвать такой важной вехой. В нем, изменив его до неузнаваемости, завершился переход в иное, мне незнакомое состояние: от мысли — к действию, от способности потреблять — к потребности накопленное отдавать не только близким, друзьям или родственникам, но и всем, кому это надо и не надо. И не просто отдавать — навязывать, в силу того непреклонного убеждения, что опыт и знания, тобой обретенные, — достояние всех.

Но так в ту пору я, конечно, не думал. И, может быть, кроме меня, никто перемен в Олеге не заметил: все, как и он, тоже куда-то продвинулись. А я застыл в стороне. Видел все и изумлялся.