Пути и перепутья - [51]

Не счел бы я странным увидеть в гостях у Пролеткиных и Терентия Матвеевича Хватова, отца «золотой роты», которую ежевечерне сзывала с крылечка его дородная жинка Матрена-Каравай.

Терентий, когда б ни возвращался с завода, у палисадника Пролеткиных непременно остановится. Дух переведет, козью ножку скрутит и кинет взгляд на лампочку под номером приземистого дома.

Мне думалось, Хватов так отдыхает, избавясь наконец от вечного скучноватого своего провожатого Захара Оглоблина. Тот и поутру караулит Терентия у его ворот, чтобы вместе идти на завод, и из цеха без него не уйдет.

Так и ковыляют они рядом со смены и на смену — Терентий, приземистый, развесистый, как куст, со скрюченными ревматизмом руками, прихрамывающий после травмы в цехе, и Оглоблин, который, не носи фамилию, получил бы ее как кличку, потому что был не в меру прям, долговяз и при разговоре склонял к собеседнику кадыкастую шею. А говорил Захар без умолку и, как ни услышишь, об одном: все хорошо — и работа нравится (спасибо другу Терентию, когда-то пристроил на свой станок и делу своему обучил — заготовку под коленчатые валы обдирать), и заработок сносный; одна печаль — ребятишек нет, неужто Нинка, жена, так никогда и не зачнет? И не пора ли взять им приемыша — даже глядеть друг на друга им с женой стало тошно?

Могло показаться, что от этих его бесполезных разговоров и воротил Терентий Матвеевич в сторону свое круглое лицо и, полуприкрыв умные глаза, скалил в неопределенной улыбке крупные щелястые зубы. Но так Хватов слушал всех — подставлял поближе ухо: был глуховат. И почти с каждым жителем улицы — даже с ребятишками! — у него иногда на целые годы растягивался спор.

Как-то стоял я у своей калитки и не слышал, как подошел ко мне Терентий Хватов. Он проследил за моим взглядом и улыбнулся:

— Закатом любуешься?

— Нет… Просто так.

— А…

Отковылял он к себе, а месяца через два, встретив меня на стадионе — футбол любил, — напомнил:

— Помнишь, ты сказал: «Просто так стою»? А ведь соврал… Даже дерево, если живое, просто так не стоит, в нем что-нибудь деется. А в человеке и подавно. Верно?

— Не знаю…

Он постоял около меня, склонив к плечу голову, и отошел. Видимо, все, что слышал, он брал на учет и медленно, как коленвалы на заводе, обтачивал своим дотошным умом. Через полгода он снова вернулся к нашему «разговору».

— Ты, золотая рота, о чем тебя ни спроси, сразу в кусты: «Просто так… Не знаю». А ведь неглуп. Значит, робкий или скрытный. Мать-то тебя не бьет?

Я отошел от него, не ответив, а Хватов долго после этого меня ни о чем не спрашивал, только улыбался, глядя в глаза, будто ждал, когда я отвечу на его вопрос.

Такой диалог тянулся у него и с тетей Верой — по фразе в неделю, а то и в месяц. Хотелось Терентию посидеть вечерком с Иваном Сергеевичем: поговорить о жизни, о детях — мало ли еще о чем. Только смущала его собственная манера беседовать.

— У меня когда нормальный разговор получается? — объяснял тете Вере. — Когда выпью, как полагается. А Иван твой и по праздникам не пьет. Так как же мне с ним говорить-то?

Быть может, озадаченный этим, он и делал остановки перед домом Пролеткиных. А тем временем к Пролеткиным и зачастил Дмитрий Щербатый.

Заявлялся он всегда под вечер, в чистой, под ремень, косоворотке, с приглаженными кое-как жесткими смоляными вихрами. По его словам, у Ивана Сергеевича он тешил душу умными разговорами. Льстили ли эти визиты Ивану Сергеевичу или веселил его Щербатый, но, заслышав на крылечке гулкий Митькин кашель, он выходил навстречу и вместо приветствия всякий раз спрашивал:

— Ну что, Дмитрий, не сжег еще керенки-то? — И заранее смеялся, заглядывая в узкие щели плутоватых Митькиных глаз.

С этого и заводились их длинные полушутливые диспуты, которые с интересом слушал Олег.

— Не… — Митька мотал тяжелой головой. — Подожду. Зачем жечь? Топить, что ли, нечем? Я даже одну николаевскую денежку сберег. А вдруг на старое все повернется?

— Береги, береги, — смеялся Иван Сергеевич. — Придет время, и даже золото пойдет на общественные уборные.

— Это кто сказал?

— Ленин.

— Ленин? Так… А я вот что тебя спрошу: он, Ленин-то, бог? Нет, не бог. И в бога, говорят, не верил. Так кто ж ему все наперед открыл? И почему я должен верить, что все по его станет?

Иван Сергеевич подмигивал Олегу, будто приглашал в свидетели.

— А ты разве не видишь, что все по Ленину сбывается?

— Чего ж сбывается-то? — Табуретка под Митькой протяжно скрипела. — Вот ты, например? Что ты заимел? Дом? Так ты его своим горбом поставил. До сих пор в долгах как в шелках. А в доме у тебя что? Шаром покати. Верка, чуть свет, с крючком да ведерком на станцию мчится из шлака уголек для печки выбирать.

— Ты о вещах да о доме, а ты бы о человеке.

— Постой, постой. Это я слышал. Буржуев не стало. Свобода и прочее… А начальники-то есть? А? И каждый — куда хочу, туда ворочу.

— Где ж ты таких видал?

— Видал! — Митька уклонялся от прямого ответа. — Как будто ты их не видал. Тех, кто только под себя и для себя гребет. Чем они не буржуи? Хуже! Про тех знали — паразиты. А тут узнай, если у него билет в кармане… А, молчишь? То-то и оно-то…