Пути и перепутья - [52]

— Не молчу. Думаю. Откуда у тебя такой крест на начальство? Видно, сам бы хотел — «куда хочу, туда ворочу»? А тебе не дают.

— Э! — Митька, как лопатой, махал огромной ручищей. — Ты блаженный или юродивый — других не слышишь, одной верой живешь. А откуда же жизнь-то, твоим Лениным расписанная, явится, твой социализм-то, если, на кого ни взгляни, ни в бога ни в черта не верят и одно на уме: «Обхитри ближнего, а то он тебя обхитрит трижды»? Слыхал эту побасенку?

— Слыхал, слыхал…

— Газет я не читаю, в кино не хожу. А тарелку-то в доме повесил, этот самый лепродуктор. Хор Пятницкого люблю и еще одну певицу… Ковалеву. Складно наши старые песни поет. А больше и слушать нечего. Особенно терпеть не могу всякой трепотни. По ей выходит, чуть ли не все у нас уже большевики, только без билетов. А я тебе вот что скажу: по-старому-то строю да по батюшке-царю еще ох сколько народу тоскует!.. Вспомни, почем сапоги при царе были? А мешок муки? Ага, молчишь… Гроши!..

— А ты в сапогах ходил?

— Не обо мне речь… Я человек маленький. В лаптях родился.

— А я в опорках.

— Верно!.. — Когда тетя Вера замечала, что муж волнуется, она спешила как-нибудь разрядить обстановку. Выскочит перед мужчинами легкой птицей-касаткой, одной рукой, как крылом, приголубит мужа, другой будто над головой платочком махнет и притопнет босой ногой по полу:

Ходи, Ванька, я пошел,

Ты маленький, я большой,

Ты в опорках, я в лаптях,

Давай спляшем на когтях… И-их!..

Даже мрачный Дмитрий осклабится, довольный.

— Постой, Вера, — Иван Сергеевич главной линии никогда не забывал. — А ты-то булки белые ел?

— Да что обо мне говорить?

— А о других я не хуже твоего знаю… Мурцовку — хлеб с луком да водой, хорошо если постного масла капнут, — хлебали.

— Хлебали, — подтверждал Дмитрий. — Да ты не кипятись. Я ведь так… За что купил, за то и продаю. Народ, он известно какой: хуже радио. Чего только не мелет…

Правда, в конце концов мрачные глаза Митьки затягивались поволокой: его тянуло или спать, или выпить. Да и Иван Сергеевич часто в разгар подобных бесед скучнел и вставал первым, советуя на прощание:

— Керенки-то все-таки ликвидируй! И пережитки в себе заодно…

А нам он не раз говорил:

— Темный Митька-то… Но размышляет! Экий дремучий лес революция раскачала!.. Чего-то он только не договаривает. Крутится вокруг да около.

Однажды Дмитрий Щербатый явился с пол-литром водки и торжественно водрузил бутылку на стол.

— Чевой-то мы все под сухую разговоры ведем? Выпьем по-соседски?..

Иван Сергеевич отодвинул бутылку, нахмурился:

— Ты же знаешь — не пью.

— Чудно… А почему?

— Хочу пожить, однако, при социализме. — Иван Сергеевич рассмеялся, вызывая Митьку на их обычный разговор, но Щербатый проворно спрятал бутылку в карман и озабоченно взглянул на Ивана Сергеевича:

— Ладно. Авось и без поллитра разберемся. У меня к тебе дельце.

— Говори, — Иван Сергеевич дружелюбно устремил на него свои светлые глаза.

— Понимаешь? — Щербатый с чувством поскреб затылок. — Племяша надо на завод устроить… Лет ему мало, по закону не возьмут, а в деревне парню хоть помирай. Одна мать у него — старушка. На заводе я мастеру лапу позолотил, обучит в два счета. Осталось разрешение отдела кадров. Вот я и пришел к тебе. Помоги по-соседски…

Иван Сергеевич вытянул перед собой деревянную ногу, будто отгораживался от Митьки: не такой, видно, ждал откровенности. А Дмитрий положил на колени пудовые кулаки и приглушил голос.

— Сделай, Ванятка. Отплачу. Хочешь, железа тебе дам на сарай и терраску? У тебя толь. Что в ней толку? Через год потечет. А я разжился… Пудиков двадцать привез.

— Разжился? — Иван Сергеевич поднял на него глаза.

— Ну да… Привезли его, свалили как попало, один ленивый не возьмет. Я и съездил ночью…

— Ночью, — как эхо отозвался Иван Сергеевич, вновь каменея. Улыбка его не стерлась, но глаза превратились в льдинки. — Надо бы взглянуть! — воскликнул он наконец, поднимаясь со стула.

— Пойдем! — встал и Щербатый. — Сразу и отделю сколько надо.

— Сколько надо… — еще мешкая, повторил Пролеткин и вдруг кивнул Олегу. — Ты с нами!..

— Зачем еще?

Олега всего передернуло, но Иван Сергеевич дотянулся рукой до его плеча и повернул сына к двери.

— Надо, говорю! Поможешь!

Меня, конечно, сами ноги понесли за ними. Через Митькин двор по кирпичному тротуарчику мы быстро пришли к добротному, как амбар, сараю. В углу его за поленницей Щербатый разметал кучу старых досок и приподнял за краешек новенький с жестяным похрустом лист.

— Во! Лучше не бывает… Высший сорт.

— И сколько тут, говоришь? Пудов двадцать? — уточнил Иван Сергеевич.

— Да кто ж его вешал? На тележке вез.

— Понятно, — Иван Сергеевич окинул взглядом просторный сарай и, сгорбясь, захромал к выходу. — Мигом, Олег! Кликни Федора Ковригина, а сам в руки карандаш с бумагой — и сюда!

— Угу! — Олег пулей вылетел из сарая, будто только этого и ждал.

— Ты что затеял? — Щербатый выпустил из рук железо. — Тут свидетелей не надо.

— Потребуются, — Иван Сергеевич присел на колоду, протянув поперек двери свою деревяшку. — Мы акт составим.

— Акт?! Ты что?!

— А потом, — Иван Сергеевич говорил строго, даже властно, — потом ты отвезешь это железо туда, где взял, и возьмешь расписку. Тогда акт разорвем…