Пути и перепутья - [49]

Олега держал в напряжении только Дед — наш математик. И не чем-нибудь, а своим особым характером.

Старомодные брюки «дудочкой» открывали легкие полусапожки, из-за которых его звали еще и Дед на колесах. Полусапожки перекатывали Георгия Михайловича по коридорам и классам так плавно и мягко, что, будь на его белой как лунь голове стакан с водой, из него бы не капнуло. Розовое лицо Деда в окладе холеной, до нити выбеленной бороды при любых обстоятельствах не роняло достоинства и обаяния.

Я б не поверил, что один костюм возможно носить лет двадцать и выглядеть представительно! А Георгий Михайлович доказывал это так же четко, как свои теоремы. Выпускники школы, сами уже родители его новых учеников, не помнили Деда в ином костюме, как только с жилетом, увенчанным на тугом животе золотой цепочкой.

При появлении Деда в буйном классе воцарялась благоговейная тишина, а он принимался обходить парты своих избранников.

Сначала «колеса» подкатывали Деда к Аркадию Хаперскому. Тот щеголял в дорогих костюмах и рубашках, один из класса владел часами, «вечной» ручкой, не бегал по коридорам, не катался с лестницы. Его часто награждали, ставили в пример. Иные учителя, отозвав Аркадия в сторонку, случалось, расспрашивали его о подробностях дел в местном суде или кто за что арестован, и Хаперский им что-то по секрету рассказывал, после чего становился совсем важным, будто не его отец, а он сам был следователем или еще более крупной величиной в городе. Дед подходил к Аркадию с одним и тем же вопросом:

— Как поживает ваш отец?

Хаперский вставал, румяный от гордости.

— Благодарю вас. Он в Москве, в командировке.

— Кланяйтесь ему. Он ведь учился у меня.

— Благодарю.

Хаперский садился, а Дед откатывался к парте Елагина.

— Ах, снова ноты? И снова вальс? Нуте-с, нуте-с… — Дед приподнимался на носках и даже слегка покачивался, мурлыча под нос мелодию. — Недурно, кажется. А с менуэтами знакомы? Тот же размер, только в миноре. Когда-то танцевали…

И странно: Дед не брюзжал на Володьку, как на других, за посторонние занятия. И от парты его отходил просветленным. Прямо к Ире Чечулиной — смерить взглядом ее пышную косу, перебрать стопку книг ее и тетрадей в стерильных обертках. И все без слов, с одобрительным гудением.

Обойдя два ряда, останавливался за спиной Олега. Тот заранее хмурился, закрывался ладонью. Класс замирал: чем это кончится? Но дело кончалось одним — с Олегова затылка Дед переводил озадаченный взгляд на Зажигина, и настроение его резко портилось.

— Что вы разлеглись на парте, молодой человек? — гневно кричал Дед. — Нездоровы? Ступайте к лекарю! Да встать же полагается, когда со старшими говорите!

— А я не говорю, Георгий Михайлович, — Зажигин мешковато поднимался и отводил глаза в сторону. — Это вы говорите.

— Черт знает, что такое! — Дед топал ногой. — Экий ненадежный паренек… Брючки-то мятые, ботиночки-то нечищены. Да ручки-то извольте вытянуть из кармашков!

Зажигин возвращал Деда к делу. Больше математик минутки не тратил попусту. Если приступали к новой теме, священнодействовал у доски, с таким изяществом и мастерством разгрызая все новые математические орешки, что жалко было упустить не только словечко, но и любой его жест. А если опрос, то, кого бы он ни касался, задевал всех — тут уж таким глубоким было личное отношение Деда к каждому из нас. Он страдал, как ребенок, от нашей нерадивости.

— Экий паршивец! — совсем по-домашнему негодовал он на кого-нибудь и долго не мог успокоиться.

«Паршивцев» он чаще всего и вызывал к доске, не забывая о них до тех пор, покамест не срывалось с его уст скупое:

— Похвально, похвально…

Урокам Деда Олег и отдавался целиком, а на других, кажется, только о том и помышлял, куда бы рвануть после школы. Что ни день — новая песня:

— ДТС открыли — слышал? — спросит, выскочив за школьные двери.

— Это что такое?

— Детская техническая станция. Запишемся?

— А примут?

— Что за вопрос?! Бежим!

На ДТС к любому приличному делу очередь из старших ребят. Они собирают броневики, управляемые по радио, ламповые приемники, клеят модели самолетов. Нам остается скучная роль подсобников. Но в городе создали и станцию юннатов. Мы туда, чтобы — увы! — застать в теплице над каждым ростком по два-три шефа, а на лопату или грабли — по десятку рук.

— И тут опоздали? Айда в музыкальную школу! Объявление видел?

Но там, во-первых, перебор, во-вторых, в начальных классах такая мелюзга, что мы ей — папаши.

Такое уж было времечко — эти тридцатые годы! Как будто люди долго и терпеливо шли через бесплодные леса и вдруг добрались до мест, где чуть ли не под каждым кустом грибы или ягоды. И так много было жаждущих наполнить свои «лукошки», что успеть к своему «грибу», как ни много их вырастало, было мудрено. Гудел ульем недавно отстроенный заводской Дворец. За каждой дверью — то изостудия, то балетный кружок, то струнный оркестр или драматическая студия, то хор домохозяек. Шутка сказать, но уже тогда в заводском Дворце ставили и «Евгения Онегина», и «Русалку», и «Свадьбу в Малиновке». С трех открытых эстрад летними вечерами доносились и до нашей окраинной улицы трубные звуки духовых оркестров. Караван катеров, что ни выходной, вывозил рабочих на массовки за город. Кружки — от хоровых до философских — росли как на дрожжах. Горожане жадно впитывали все, чего веками были лишены. Кино крутили прямо на улицах, лекции читались на любые темы. А Олег сокрушался: