Пути и перепутья - [173]
— На то воля божья… Бог дал, бог взял. А ты не ропщи, грех это тяжкий. — И поп уже руку за мздой протянул: — Давай на крестины!
А Павлов дед ни в какую:
— Не дам! И не на бога ропщу, на тебя… Может, дети мои оттого и помирают, что ты их только Петрами да Иванами нарекаешь. А этих Иванов, что грибов — сам знаешь… Вот бог лишних и не терпит. А ты бы не поскупился, дал бы сыну моему имечко, какого в деревне еще не бывало. Я бы вдвойне тебе заплатил.
Собрал поп бороду в кулак, раздумывает вслух:
— Я божеские имена даю… От Ивана, то бишь от Иоанна, Евангелие нам дадено… Такоже от Луки и Матвея… И имя Петра не хули: апостол он божий… Чего же ты хочешь? Чтоб я твое чадо Иудой окрестил?
И только он об это проклятое имя споткнулся, как глазищи его так и вытаращились:
— А что? Я могу! Давай мзду! Этого имени не токмо в деревне, а и во всей губернии не сыскать!
И дед возрадовался:
— Не врешь? Бери! А может, младенец мой взаправду выживет!
И он не только выжил, но с годами и силой налился отменной, молотобойцем на заводе сделался. После революции коммунистом стал. Но имя свое, как ему ни советовали, менять отказался: «Пусть, — говорит, — дети мои помнят, из какой тьмы да невежества нас Советская власть подняла».
— И я, Олег, не стану своего отчества менять, — сказал Павел. — Отца кулаки застрелили, когда от завода поехал колхоз создавать.
— Так зачем же менять?
— А не откажут, не подумают действительно, что я сын Иуды?
— А ты напиши все, что мне рассказал, да приложи к автобиографии. Уверен, без звука зачислят!
— Олег! — это уже кто-то другой придержал его за руку, чтобы поговорить наедине. — Можно задать тебе один вопрос?
— Хоть десять!
— Ты почему отпустил в Москву Хаперского?
— Я?! Отпустил?!
— Так у нас в цеху говорят. Говорят, что ты сперва позвонил парторгу, чтоб задержали Хаперского, обещал обсудить его на партбюро, а потом отбой сыграл, да еще в президиуме с ним сидел на собрании. Вот и болтают в цехе, мол, дружки вы с ним, одна шайка-лейка, а принципиального ты из себя только разыграл, за-ради авторитета…
— М-мда, — Олег то ли огорчился, то ли подавил обидное для себя. — Не я отпустил! Мы все отпустили… Вернее, упустили Хаперского!.. Чем он в цехе занимался почти три года?..
— Да балбесничал, можно сказать… Рабочим одно говорил, Ковригину — второе, директору — третье, тебе — четвертое: слышали, как он в цеху тебя превознес. На такой игре и держался…
— А ты хоть разок его осадил? Ну, пусть не на собрании… А с глазу на глаз?
— Что я?! Я свое уже отговорил! Эх, Олег!.. Думаешь, не понимаю, к чему клонишь? К своим же стишкам: «Быть, а не казаться!» Я ведь их когда-то даже из газетки вырезал, нравилось… А теперь… Горячо ты начал, а чем кончишь? Еще неизвестно. Думаешь, Прохоров простит тебе, что его перед министерством в таком свете выставили? Да ни в жизнь! По себе знаю… Я ведь, Олег, тоже был комсомольским работником, только в райкоме.
— Ушел?
— Ушли!.. Потому, что не хотел только «казаться», вхолостую шуршать бумажками…
— М-мда! — Олег задумался, но ненадолго. — Вот вспомнил ты этого Хаперского… А мы с одним другом выдали ему на дорогу такое, что век помнить будет. И знаешь чем он оправдывался? Что нельзя смотреть на жизнь сквозь розовые очки…
— В этом он прав!
— Был бы прав, не напяль вместо них сам черные!.. Зачем? Да чтобы скрыть от себя и других свои черные дела! Хватает еще таких, кто разок на чем-нибудь обожжется, а потом всю жизнь топчет, как «розовое», и честность, и правду, и верность идеям…
— Это ты обо мне? — явно насупился парень.
— Нет, что ты! — Олега отвлекли, и он успел лишь пожать ему руку. — Ты от нас не отбивайся! Загляни ко мне в комитет вечерком, попозже… Интересно с тобой разговаривать.
— Ладно, зайду…
А отвлекла Олега та самая девушка, что промурлыкала ему мелодию нехитрой песенки, когда-то исполненной школьным оркестром на вечере, и сказала:
— Олег! Я на всю жизнь запомнила, как ты часто объявлял на ваших концертах: «Музыка — наша! Слова — наши! Исполняем мы!» И сколько я тогда у вас ни допытывалась об авторах, один ответ получала: «Мы!» А сейчас можешь сказать, кто музыку сочинял?
— Могу. Володя Елагин!
— А слова — ты?
— Ну нет! — Олег рассмеялся. — Только — мы!
Засмеялась и девушка:
— Ой, как мне все это нравилось! И ваши песенки. И этот девиз. Все — наше, а не чье-нибудь! Но ведь так и было! Мы так и жили!.. И не только в школе. Веселая, красивая жизнь была перед войной — как эти ваши песенки!.. А не кажется тебе, Олег, что война ту жизнь будто топором обрубила? И все нынче вроде бы другое — будто солнца, тепла у людей поубавилось. Больше порознь держатся и чаще говорят «мое», чем «наше». Не кажется?
— Кажется! — серьезно ответил Олег и неожиданно по-дружески обнял девушку. — Но мы-то с тобой есть! Значит, и продолжение той жизни будет!.. Ты чем на заводе занимаешься? Зашла бы в комитет…
К себе на огонек пригласил он и парня, который угостил его папиросой, а потом от души сказал:
— Хорошее дело — этот наш поход. А я вообще за такую жизнь — бродячую, коллективную. Я одно время с геологами работал — красота!.. Все как одна семья, все общее, кроме зубных щеток и других мелочей. Вот это жизнь — простая, чистая!
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Шабданбай Абдыраманов — киргизский поэт и прозаик, известный всесоюзному читателю по сборнику рассказов и повестей «Мои знакомые», изданному «Советским писателем» в 1964 году. В настоящую книгу вошли два романа писателя, объединенных одним замыслом — показать жизненные пути и судьбы киргизского народа. Роман «Белый свет» посвящен проблемам формирования национальной интеллигенции, философскому осмыслению нравственных и духовных ценностей народа. В романе «Ткачи» автор изображает молодой киргизский рабочий класс. Оба произведения проникнуты пафосом утверждения нового, прогрессивного и отрицания старого, отжившего.
Журналист Геннадий Прашкевич несколько лет работал с вулканологами на Сахалине, Курилах, Камчатке. С этим связано название его первой книги «Люди Огненного Кольца». Повести, составляющие этот сборник, написаны с большой любовью и самому дальнему краю нашей земли и людям, работающим там.
В повести Ефима Яковлевича Терешенкова рассказывается о молодой учительнице, о том, как в таежном приморском селе началась ее трудовая жизнь. Любовь к детям, доброе отношение к односельчанам, трудолюбие помогают Жене перенести все невзгоды.
Рассказы Леонида Радищева (1904—1973) о В. И. Ленине вошли в советскую Лениниану, получили широкое читательское признание. В книгу вошли также рассказы писателя о людях революционной эпохи, о замечательных деятелях культуры и литературы (М. Горький, Л. Красин, А. Толстой, К. Чуковский и др.).
Автор публикуемых ниже воспоминаний в течение пяти лет (1924—1928) работал в детской колонии имени М. Горького в качестве помощника А. С. Макаренко — сначала по сельскому хозяйству, а затем по всей производственной части. Тесно был связан автор записок с А. С. Макаренко и в последующие годы. В «Педагогической поэме» Н. Э. Фере изображен под именем агронома Эдуарда Николаевича Шере. В своих воспоминаниях автор приводит подлинные фамилии колонистов и работников колонии имени М. Горького, указывая в скобках имена, под которыми они известны читателям «Педагогической поэмы».