Пути и перепутья - [149]

— Пусть едет к нам в партию, — сказал он в одну из своих побывок дома. — Через год болезнь как рукой снимет. Медвежатину будет есть, спать на воздухе, под соснами, в спальном мешке. Работой не замучим. И никаких таблеток. Я сам так когда-то исцелился.

Светка уехала. Была в партии лаборанткой, лазила с геологами по горам, а когда начали бурение, маркировала керны. Чему только не научилась! А главное — все зарубцевалось. Старик подсобник, хакас, своими настойками вылечил.

Теперь снова примчалась Светлана к Кларе Петровне. Вновь оказалась на распутье. В геологической партии вроде бы приелось. К тому же влюбился в нее женатый геолог. Спаслась бегством, да жалеет: на месте, где их экспедиция бурит, исследует реку и горы, в будущем возведут небывалую в мире электростанцию. Светка мечтает: вот бы окончить к той поре гидростроительный институт! А тут вдруг захотела стать педагогом, как Клара Петровна. В общем жизнь Светлану разрывает на части. Оттого и неровная, порой сердитая. А Володькой же просто очарована. Но Клара Петровна приберет Светку к рукам. Она удивительно тонко каждого понимает.

Надя прибежала к ней как-то с письмом Олега — и в слезы:

— Ничего, кроме себя, не знает!.. Все рвется куда-то! Мир переделывать… А я так не могу! Хотя бы строчку о нас самих…

— Это и прекрасно! — Зарницына обняла Надю. — Я и в школе Олегом любовалась: жаркая натура! Надо понять его. И принять. Только так и дано людям познать настоящую любовь… — сказала Наде. — Вот я открыла ее для себя. Да поздно. Когда человека потеряла. Казался он мне сухим честолюбцем, смешным бунтарем, донкихотом. Потом поняла, что бывают такие души — не для себя, для других. Их только надо не опоздать заметить, как опоздала я, пережив его гибель…

— Это она о Першине? — догадался Олег.

— О Першине, — ответила Надя и поднялась. — Что ж, Олег! К Володе я с тобой схожу, сама по нему соскучилась, но это в последний раз. И ты прав, и Светка права: не надо нам ни сцен, ни объяснений. Я и так глупостей наделала… Получила твое письмо, пришла в цех, иду мимо инструменталки, кладовщица там моя родственница: «Что с тобой, сейчас упадешь?..» В общем, я в инструменталке разревелась, тобой возмущалась, целый табун девчат собрала. Теперь прохода не дадут с сочувствием и расспросами. И тебе может не поздоровиться. Учти!.. Сам виноват — как оглушил…

Губы Нади дрогнули в горькой усмешке, она отошла к пролому в древней стене и обернулась к нам:

— Пошли?

В подъезде елагинского дома густо пахло лекарствами. Мы взбежали по лестнице. Дверь в квартиру была отворена. В гостиной в кресле, закрыв глаза, полулежала Светка, а возле нее со стаканом воды стоял Петр Кузьмич. Надя бросилась к подруге:

— Что с ней?

Света открыла глаза, слабо улыбнулась:

— Ты, Надя?.. Ничего, сейчас встану… Но было так страшно!

Надя опустилась на колени, прижалась к девушке.

— Произошло бурное возвращение к прошлому, — вполголоса пояснил Петр Кузьмич. — Володя стал диктовать Светлане рассказ о госпитале. И вдруг рванулся к окну. Он, видимо, хотел выпрыгнуть, как, я предполагаю, с ним это было в войну…

— Ой, Надя… Это очень страшно! — повторила Света, глубоко вздохнув: лицо ее медленно розовело. — Его почему моя стенография привлекла?.. Он ведь одним горит — как найти себе посильное дело, за все цепляется. Вот и придумал: «Руки не слушаются, но голова-то варит! А что, если ты запишешь мои рассказы? Их у меня в памяти крутится прорва, вдруг хоть один напечатают!» Даже название дал — «Дни госпитальные». И план их хотел продиктовать, да все откладывал: «Сначала надо мне через себя перешагнуть… Без этого не смогу…» А после их ухода, — Светлана кивнула в нашу сторону, — загорелся: «Все! Бери бумагу! Пиши». И стал диктовать. А потом вдруг как вскочит! Вот на буфете листочки. — Прочти…

— Но тут закорючки, я не могу… — Надя беспомощно повертела записи.

— Прочтите сами! Пожалуйста… — стал умолять Олег. — Нам всем это важно…

Светины глаза сердито метнулись в его сторону, но Надя положила руку на ее плечо, сказала увещевательно:

— Прочти… Это — Пролеткин…

— Имела честь… Знакомы… — сухо, отрывисто, совсем на манер Зарницыной, буркнула Света.

Она начала читать:

— «Гойя прав: сон разума рождает чудовищ. Я должен раз и навсегда перешагнуть через этот страшный день. Наверно, у меня действительно кровь голубая, кости тонкие, а нервы слабые, как шутил Олег. Я не могу убежать от этого дня. Он хватает за глотку. Я вижу, как жалобно смотрят на меня люди, врачи. Им нужно знать, что со мной. И мне надо знать. Я хочу выскрести из себя, навсегда отбросить тот день. Он как кошмар, врывается, когда остаюсь один, и, как ураган, все ломает во мне. Я презираю себя за мнительность, за неотвязные думы об этом дне. Выброшу их — буду жить. Нет, на что я такой нужен?»

Света вдруг уронила руку, державшую бумагу.

— Нет, не могу… Лучше потом… Когда перепишу… Я на этом месте чуть не заплакала, сказала: «Может, позвать Петра Кузьмича?» А Володя: «Не смей! Тогда — конец! Пиши!..» Он рассказывал, как его ранило, засыпало землей — снаряд попал в убежище. Из Володьки вытащили двадцать осколков, представляете? Сначала быстро говорил, без запинки, а потом стал цедить по словечку… Вот…