Пути и перепутья - [147]

Мы выпили по полстакана портвейна. Надя разрумянилась, глаза заблестели, она пристально посмотрела на Олега и удивилась:

— А ты совсем не страшный, Олег!

— Гм… Надеюсь… — Он сумрачно поглядел на меня.

— Нет, правда! — настаивала Надя. — Я в жизни никого не боялась… И папа строгий. И мастер в цеху придира! Но все меня баловали… А тебя, Олег, я боялась. Зарницына верно сказала, что в нас, женщинах, рабская психология, мы только кричим о равенстве…

— Цыпа?

Олег тоже впервые взглянул на Надю открыто, но она потупила взгляд, потом снова подняла глаза на Олега.

— Спасибо тебе, Олег!.. Я ни о чем ее жалею. Не ты — я ради одной себя так не стала бы выкладываться — и на работе, и в институте… Так бы и осталась размазней, как Светка сказала…

— Ты что? — голос Олега дрогнул. — Это я тебе благодарен… Я…

Вот тут бы мне и оторваться от них, но Надя схватила со стола сумочку:

— Пойдемте на «блюдечко»…

Да, надо признать, наше с Олегом любимое «блюдечко» переняло название от другого — исторического. Мы о нем слышали, но за кремлевской стеной в другом конце города еще не бывали. А там тоже навис над обрывом полукруглый козырек — и попросторнее нашего. Туда, где стояла беседка, любили ходить до войны горожане — смотреть на закат, вспоминать старину. Она была и за спиной — в виде рати древних церквей. И впереди — заброшенным монастырем у горизонта, когда-то охранявшим подступы к городу. Но речка под этой горой искони была не чета нашей, а с годами превратилась в заросший осокой ручеек, да и обрыв ополз, а само «блюдечко», забытое в войну, поросло кустарником и крапивой.

Кроме заброшенности местечка, похоже, и Надю сюда ничего не привлекало, потому что, бросив окрест беглый взгляд, она присела на разбросанных тут обломках стены и повернулась к Олегу:

— Тебя удивляет Зарницына? — Она вздохнула. — «Нас, женщин, трудно постичь. В нас изначальная тайна природы, гармония мира» — помнишь, и ты мне писал нечто подобное?.. Она здорово изменилась, Зарницына, стала добрее, проще. Может, такой и была, да нам невдомек?.. Светка не зря к ней приклеилась, как к матери. Да и я… Не Клара Петровна, я бы, наверно, свихнулась после грамоты твоей с отречением.

— И ей все известно? — хмуро спросил Олег.

— Да. Я однажды выплакалась им со Светкой. Потому что… потому что, — Надя все-таки справилась с волнением. — Зарницына сама мне раньше открылась. Еще там, в теплушке.

— Цыпа?!

Мы с Олегом присели напротив Нади и, наверное, с час провели на этом «блюдечке». И многое узнали из того, что волновало когда-то Ивана Сергеевича.

Надя стеснялась старой учительницы. Разглядев ее в нижнем ряду трехэтажных нар, потянула маму на верхний:

— Там теплее, мам, меньше будут толкать. Увидишь!

Но затеряться и в битком набитой теплушке было мудрено. В «портсигарах», как прозвали этажи между нарами, можно было только лежать. Постоять, посидеть спускались к железной печурке, день и ночь полыхавшей посередине вагона. Спускались согреться или, наоборот, проветриться, — из-за духоты и чтобы покурить мужчины иногда слегка отодвигали вагонную дверь.

Все быстро приспособились друг к другу — один же завод! По очереди делали уборку, бегали за кипятком, дровами, выносили ребячьи горшки. Эшелон шел на восток, против «течения» — беспрерывной череды воинских составов, товарняков с боевой техникой. Из всех поездов, что растянулись за Уральским хребтом по бесконечной Транссибирской магистрали, их эшелон был обречен на самую малую скорость: он вез непроизводительный груз — стариков, семьи рабочих. Потому еще дома все настроились на затяжную вагонную жизнь. Будто форму надели — ватники, валенки с галошами: на любую погоду. И провизией запаслись.

Выделялась Зарницына — в модных ботах, в нарядном, негреющем пальто, без мешков или баулов, с чемоданом, набитым книгами.

— Почему мы так медленно едем? — слышала Надя со своей «верхотуры» ее раздраженный голос. — Мужчины! Сходите на станцию, побранитесь с начальством.

Нар она избегала. Толклась и толклась перед дверью, чтобы ночью, когда все улягутся, приткнуться на ящике у спасительной печки. Может, и прикорнет там часок-другой, только Надя спящей ее не видела. Как ни взглянет — сидит Зарницына, в три погибели согнувшись перед полуоткрытой дверцей, и резко, словно сердится, одну за другой отщелкивает книжные страницы.

— Мам, посмотри! — как-то Надя растормошила мать. — Это наша учительница. Совсем не спит — ни ночью, ни днем. Может, к нам ее позвать?

Мать спустилась к Зарницыной.

— Прилегли бы. А печку я покараулю, днем отоспалась.

— Благодарю! — Зарницына, не взглянув на мать, щелкнула страницей.

— У вас, может, место холодное? Перебирайтесь к нам наверх. У нас и одеяло лишнее есть…

Зарницына одарила ее не самым ласковым взглядом, но мать не отступилась:

— Это не я… Это дочка моя беспокоится. Она из вашей школы.

— Фамилия?

— Топоркова… Надя…

— Не знаю такой… — Снова страница — щелк!

Мать, вздохнув, отошла. Но утром, когда Надя бегала на станцию за газетами, Зарницына остановила ее.

— Это вы Топоркова? Теперь вспоминаю. Вы Шопена играли на вечере.

— Да.

— А у меня не учились… Нет… Вас бы я, пожалуй, запомнила… Ваша мама очень добрый человек. Передайте ей мою благодарность. Только я непривычна засыпать на людях и без книжки…