Пути и перепутья - [148]

Учительница горбилась, прятала зябнущие руки в муфту. Из-под легкой шапочки торчали свалявшиеся космы седеющих волос. И Надя осмелела:

— А вы переселяйтесь к нам, Клара Петровна! Рядом с вами буду только я. Я вас не потревожу.

— Что ж! — учительница вдруг улыбнулась, — Попробуем!

Кроме книг, у нее нашлась простыня, легкий плед да старинная диванная подушечка. И продуктами не запаслась.

— Как же вы так — налегке? — Надина мама всплеснула руками. — Сибирь же матушка!

— Я выросла в Сибири.

— Но ведь холода, зимы длиннющие!

— У меня есть деньги.

— Что вы сейчас на них купите? Буханка хлеба на станции уже полтораста рублей. Или у вас там есть кто-нибудь?

— Нет. Я всю жизнь одна.

— Совсем?

— Да.

— Так вы бы и не уезжали. Или уж в самый последний момент. Немцу город могут и не отдать. Это заводу нельзя было рисковать — его в чемодан не засунешь.

— И я не могла… Мой отец — немец.

«Немец!» Надя крепче прижалась к матери. И та затихла от неожиданности. Потом, наверно, обе подумали: «И что ж такого? Немцы разные бывают». Но разговор оборвался. Зарницына с головой закуталась в плед. Надя лежала возле нее и слушала, как поскрипывал на расшатанной тяжелыми поездами дороге их маленький — «40 солдат, или восемь лошадей» — вагон. Людей было куда больше сорока, но Надя будто осталась наедине с Зарницыной и не могла заснуть — боялась, что во сне потревожит учительницу, и все чего-то ждала.

И вдруг сухая рука Зарницыной протянулась к ней, робко обняла Надины плечи.

— Вы ласковая, — прошелестело над ухом. — Теперь это, видимо, кстати. А раньше…

Пальцы учительницы были ледяные, ее бил озноб. Надя подвинулась поближе, натянула на Зарницыну одеяло.

Согрелась учительница, прошептала:

— Может, эту дорогу строил мой отец. Нет… Подальше — в самой Сибири. Дорогу и огромный железнодорожный мост. Это я хорошо помню. Там был такой славный городишко…

Колеса отстучали, наверно, не один километр, прежде чем шепот ее возобновился.

— Всю жизнь мечтала съездить туда. К матери, на могилку… Но так и не собралась. А теперь еду поневоле. Навещу непременно.

Она судорожно прижала Надю к себе, неловко ткнулась сухими губами в ее щеку, потом слегка оттолкнула от себя.

— Моя мама отравилась… Из-за этого проклятого немца. У него в Германии, оказалось, была семья. И он, бросив маму, скоро уехал к своим.

Надя лежала ни жива ни мертва. Она и в детстве боялась страшных рассказов, которыми на ночь их пугали мальчишки со двора: о цыганах, крадущих детей «на мыло», о покойниках, что по ночам стучат в окна, о вампирах — они сосут человеческую кровь… Но в голосе Зарницыной не было страха, а слышалась ирония.

— Всю жизнь вожу за собой мамину подушечку… Она мне ее ко дню рождения вышила… Память…

И вот так, иногда по фразе на километр, в порыве запоздалой откровенности, эта странная женщина, как подружка подружке, открыла Наде свои невеселые секреты.

Мать Зарницыной, рано потеряв родителей, давала в нашем городе уроки немецкого языка. Когда немецкие инженеры подрядились ставить завод, ее пригласили в контору переводчицей. Там и покорил ее тихое сердце голубоглазый Питер. Она уехала с ним в Сибирь, где, оставив растущий завод на старших братьев, он открыл свое дело. Отец был красивым, сильным. Когда вздымал над головой дочурку, Клара казалась себе выше синих сопок, разбросанных вокруг уютного таежного города. Отец надолго уезжал, Клара часами просиживала на маминых уроках в гимназии и ждала его. Вместе с ней он мечтал о том, какой она станет знаменитой артисткой, раз уж покорила гостей своей игрой в домашнем спектакле. Мама была строже. Она заставляла дочку постоянно заниматься или сама часами читала ей вслух книги, открывшие для Клары удивительный мир.

И вдруг всего этого не стало. Ни города с синими сопками, ни матери, ни отца. Осталась одна диванная подушечка, с которой и увез девочку на родину матери ее дядя. Он помог племяннице выучиться, отправил в Казань на Высшие женские курсы, где Клара стала преподавательницей и, презирая, а вернее, боясь людей, вся отдалась удивительным маминым богам — книгам.

Я не запомнил других подробностей, хотя Надя рассказывала о Зарницыной как о себе, а о себе, немного спустя как о ней, глядя на все как бы со стороны, с раздумьем…

В пути Зарницына ожила, оттаяла душой. Однажды собрала вокруг себя молодежь:

— Что же вас не слышно? Или песни петь разучились?

Пела с ними. А потом вслух читала стихи, да так, что к печурке сошлись и стар и млад.

На новом месте, пока не устроилась с жильем, ночевала то в одной, то в другой рабочей семье, знакомой по теплушке. Ее охотно привечали. Стала преподавать в школе рабочей молодежи. В каникулы съездила в город детства. Могилы матери, к сожалению, не нашла. В прежней маминой гимназии разместился детдом для сирот-ленинградцев, и она привезла оттуда девочку с большими серыми глазами и синюшным от худобы лицом. Девочка заменила Кларе Петровне дочь. Светка училась в одном классе с Надей, и Надя рассказывала ей об Олеге, зачитывала кое-что из его писем. Подруга сочла их очень умными, а Олега — человеком, достойным внимания. Училась Светка отлично, но, окончив десятилетку, сбилась с пути, который так ясно виделся им с Кларой Петровной. В институт не пошла. Понесло ее по жизни как по волнам. Работала в госпитале, друзья переманили в газету. Обучилась стенографии, увлеклась журналистикой, да околдовал театр, впустивший ее через знакомых артистов в закулисную жизнь. Светка уже грезила будущими ролями, мечтала о театральном училище. Но тут подкосила болезнь — двусторонний туберкулезный процесс в легких. Клара Петровна обегала все больницы, трясла в поисках выхода знакомых. И пошла на крайнее средство, которое присоветовал ей сосед-геолог.