Пути и перепутья - [142]

Надя, кутаясь от предрассветной свежести в шелковый платок, не уронила ни слезинки, ни словечка. А прощаясь, сказала, глядя в сторону:

— Ладно! Ждать мне тебя или не ждать — дело теперь не твое. Сообщи только, когда окончательно дашь отставку. И, пожалуйста, не объясняй причины. Это глупо!

Он остолбенел перед хлопнувшей дверью, где, казалось ему, все еще стояла бледная, строгая девушка в шелковом белом платочке, с незнакомым и твердым блеском в прищуренных глазах и с горькой усмешкой в уголках плотно сжатых губ. Такой Нади Олег не знал.

— Да, не знал! — горячо повторил он, в сотый раз перемерив шагами нашу горницу. Потом выхватил из смятой пачки папиросу, пыхнул дымом в низкий потолок и сел верхом на еще дедом сплетенный стул. — В общем, запутался я, Васька!.. То казалось, родней человека нет, то — что любовь свою и саму Надю придумал по детской наивности… А надо было решать! Она потом писала мне уже простые дружеские письма — о городе, о заводе, об учебе. И вдруг: «Больше ни дня не хочу поврозь! Если не ты ко мне, я к тебе еду!» Я долго колебался и вот… написал — приговор и ей и себе. А сейчас пусто в душе. Возможно, и себя и ее ограбил. Но чтобы это узнать, надо нам с Надей познакомиться наново. А у меня на это — увы — прав больше нет. Вокруг Нади — сама писала! — тьма обожателей, и Левка ни на шаг от нее. Вот и пусть разберется во всем без меня. Со мной намаялась досыта. А нам… нам с тобой, — голос его чуть дрогнул, — нам, Васька, все-все начинать с нуля…

Олег умолк. Его зеленоватые глаза потухли, прикрытые отяжелевшими веками. Я никогда не видел его в таком смятении. Он будто отрекся не только от Нади, но и от самого себя. А может, вернулся к себе, натуральному, без прикрас? Подхлестнутый этой туманной догадкой, я не без страха выговорил:

— А себя самого… ты не придумал?.. Как Надю?

Олег вскинул голову, задержал на мне изумленный взгляд.

— Умный ты, черт!.. Было такое — придумывал… Делал себя по образу и подобию… Ты же помнишь…

Тогда я отчаянно ринулся дальше.

— А жизнь ты не придумываешь? А? Она ведь не такая, какой тебе хочется. Возьми ты историю с Елагиной — я еле статью ее спас, потом покажу… А у вас на заводе?

— Вот ты куда!.. — Руки Олега качнулись, как перед дракой, и нырнули в карманы. — Это ты брось! — Он нахмурился. — Жизнь не такая? Не знаю! Но какой она должна быть, представляю точно. И ты — не хуже меня. За такую и надо биться! За какую же иначе? Васька! — распалялся он. — Да разве ты не насмотрелся там, за кордоном, на райские обывательские гнездышки, где впору задохнуться? Я после этих заграниц проснулся в поезде у первого нашего городишка, аж слезы выступили. Представляешь: горы развалин! А по улице — пионерский отряд в красных галстуках на белых рубашечках… Все солдаты как бросятся к окнам: свое, родное!.. Эх! А однажды я чуть не изошел злобой. И знаешь когда? Мы тогда с приятелем волокли Найденыша через болото — ползком, по уши в вонючей жиже, досыта ее наглотались. И вот захлестнула меня злоба, аж захлебнулся ею. «Ну, — думаю, — сволочи, превратили в ужа! Жив буду, еще увидите, как наша жизнь опять заиграет!» Как клятву на себя взял…

Олег погасил папиросу и закончил — уже спокойнее:

— А насчет «делать себя» — что ж, я и сейчас на том стою. Человек не вправе быть только рабом своей натуры, бесплодно метаться всю жизнь. И я рад, что приобрел главное — убеждения.

— Ты все упрощаешь, — я пытался сопротивляться, приняв его намек о метаниях в свой адрес. — Сводишь, как Дед говаривал, к одному знаменателю.

— А ты усложняешь! Целое дробишь на части. Так недолго и запутаться!

— Эх, черт! Для тебя всегда все ясно и просто… — Меня задевала его неуязвимость, страстно хотелось найти в ней брешь, и потому, наверно, увидев в дверях мать, вышедшую на громкие голоса, я заорал, ткнув в ее сторону пальцем:

— А как нам с нею жить? А что в чулане у нас, тебе известно? Пойдем покажу! Мать, открой!

— Нет! — Мать отчаянно раскинула руки в дверях.

— Ты что?! — Олег остановил меня, тронув за плечо. — Ты это брось! Мне ничего видеть не надо.

— Не надо? Тогда молчи! Не так-то все просто! Там портрет ее отца! Попа, бандита, понимаешь? Его расстреляли наши — красные.

— Знаю! — Олег снова опустил руку на мое плечо. — Не о портрете, о деде твоем знаю, Вася. Мне отец рассказывал. Он деда и словил.

— И ты давно это знаешь?!

— С тех пор как с тобой познакомились.

— С тех пор?! И молчал? Почему?

— Отец запретил говорить, велел с тобой подружиться.

— И ты подружился? По заданию отца? — Я, кажется, нащупал, что́ всю жизнь в Олеге меня раздражало. — Вот, значит, как! И усердно меня перевоспитывал? Бедный…

— Брось, Васька! — фыркнул Олег. — Это только попервости было. А потом ты мне жутко понравился. Еще вопрос, кто кого перевоспитывал! — И Олег вдруг снова стал Олегом — упрямым, горячим: — Мой отец был правильный человек! — сказал он. — Очень правильный! Только в одиночестве тогда оказался. А я этого не хочу. — Олег усмехнулся. — Это ты у нас гордый сокол. Привык из поднебесья на нас, грешников, поглядывать. И я такой был. И страшно мучился, когда с небес на землю меня спустили. А потом понял: на земле-то тоже люди — и все интересные; каждый, конечно, по-своему. Теперь рад, что походил и в рядовых технарях, и во всяких других шкурах. Вместе с людьми будто не одну, а сто жизней сразу проживешь. А ты мне: зачем, мол, в комсорга подался?.. Чтоб не быть, как отец, в одиночестве! Чтоб такие, как Петька Щербатый, тоже силу и правду свою узнали!.. Васька! Мы с тобой до войны все-таки много хорошего успели повидать. А что, кроме горя да бед, видели те, кому сейчас восемнадцать? Я походил по цехам — смотреть больно. Сирота на сироте, безотцовщина, недоученные, недолеченные, а то и покалеченные, живут часто впроголодь, улыбаться многие разучились. А ты: зачем в комсорги, зачем комсомол?.. Да, теории о коллективе мне, пожалуй, разводить легче. Но вот осуществлять их на практике — в этом все дело! И еще…