Пути и перепутья - [141]

Это Надино письмо в эскадрилье всех восхитило:

— Везет же людям! Не невеста — клад! Все при всем! И собой — загляденье, и инженер, и верно ждет, и пониманье какое! Отчего Олегу гоголем не ходить? Вернется — и на готовое! А нам еще!.. Эх!..

Ему же стало как-то не по себе от этого письма. Словно не ему было адресовано или не от той, к кому он так рвался прежде. Все в письме Нади было и честно, и чисто, и правильно, и даже знакомо Олегу по жизни своей и других семей. Но именно потому, что слишком знакомо, казалось бедноватым, больше того, несовместимым с тем изначальным, что повлекло его к Наде. Он стал вспоминать, что же было между ними особенного, и не мог припомнить почти ничего, кроме той далекой новогодней ночи, когда плачущая Надя прильнула к нему. Но и ночь эта уже не радовала, а будто давила на плечи. Все, что он тогда получил в ответ на распахнутый перед ней дневник, показалось беспомощным, жалким. И он вспомнил, как, вздрогнув от ее слез, впервые прикоснувшись к ней, ощутил в себе острую жалость к ним обоим, а может быть, и первое разочарование: «Не то…» Это похожее на укол ощущение растопилось тогда в ее робкой, еще незнакомой ему девической нежности, сменилось ослепительной благодарностью к ней, но вот вернулось опять, более острым, неотвязным.

Он не отвечал, пока Надя после двух или трех встревоженных писем не запросила об Олеге часть. Тогда, не смея сказать ей всего, чтобы не обидеть, он ответил, что был очень занят и жизнь у него настала такая, что все труднее выкраивать свободную минутку: начал готовиться в институт. И вообще, мол, все гораздо сложнее, чем Надя себе представляет, и надо очень крепко подумать, возможно ли оно, их совместное будущее: жизнь Олега давно сошла с заданных рельсов, летит кувырком вопреки его мечтам и желаниям, и пока он этой благостной картины, какую рисует Надя, даже и во сне не видит. И хуже того, не знает, способен ли он на подобную семейную жизнь!

Надя долго не отвечала, а одиночество и жалость к ней принудили его снова искать слова утешения, даже любви, снова пошли ее теплые письма, но — увы! — он уже не волновался из-за них: что-то наперед известное, заурядное было в них.

Оставшись на сверхсрочную, он решительно возвратил Наде все ее письма и фотографии. Написал, что не имеет права еще два года испытывать ее, а, вернувшись, должен будет наверстывать упущенное за войну.

Однако без Надиных писем жизнь его опустела. Олег и с этим, возможно, смирился бы или нашел себя заново, получив в утешение весточку о том, что Топоркова счастливо устроилась без него. Но Олег никого, даже Зойку, не посвятил в перемену отношений с Надей, и тревога о ней стала глушить даже страсть его к книгам. В очередную сессию он вырвался из Москвы домой — нелегально, без проездных документов, за версту обходя патрули. Вырвался ради того, чтобы узнать, как Надя.

— Она болела, — сообщила Зойка. — Сейчас ничего. Работает. Ее технологом цеха назначили. Сбегать за ней? Вот обрадуется!

— Нет. Не надо. Зачем тревожить? — И все-таки, не находя себе места, сдался: — А впрочем, отнеси записку. Как она пожелает. Ночь на дворе…

Надя попросила его прийти к ним, Олег ушел за полночь, а к матери и сестре забежал на рассвете — лишь попрощаться.

Надя встретила его у подъезда — строгая, сдержанная, не позволила ничего объяснять.

— Я знаю, рано ли, поздно ли, но ты вернешься, — сказала, взяв его под руку. — И ничего переменить нельзя, как ни старайся. Ты слишком завладел мной. Я уже не сама по себе. А только твоя… Пойдем к нам. Папа не спит, очень хочет тебя повидать.

Олег не мог отказаться. Был накрыт стол. Но к нему никто не присел. Александр Алексеевич окинул Надю с Олегом пристальным взглядом и будто поперхнулся:

— М-мда… Вам лучше остаться одним. А мне утром на смену.

— И мне… — спохватился Олег. — Всего три часа до поезда…

— Три часа?! — глаза Нади наполнились отчаянием. — И ты снова уедешь?.. — Она поймала его руку. — Иди сюда!

В ее крохотной комнатке он увидел заставленное цветами окно, однотумбовый столик со стопкой книг и рулоном чертежной бумаги, а на стене целую выставку своих фотографий.

— Вот… — Свернув разостланную на диване постель, она усадила Олега. — Видишь, как я жду тебя. Живу одним тобой…

Ее голос прервался, пальцы тронули туго свернутые у затылка волосы, они рухнули на плечи, и Надя вдруг погасила свет.

— Я с тобой!.. Вся!.. Навсегда!..

Он лихорадочно нашарил выключатель, и снова вспыхнул свет, залив бледностью смуглое лицо Нади, и он, задыхаясь, повлек ее за руку из этой невыносимо жаркой, уютной комнатушки.

— Пойдем на речку! Скорей! Нам надо поговорить!

Там, на берегу, он и выложил ей все, что тревожило, начиная с ночной встречи в вагоне. Сказал, что Надя не должна из-за него рисковать собой. В душе Олега смута. Война так далеко отбросила его от всего прежнего, что никаких мирных берегов не видать, под ногами — зыбь. Мать больна, Зойка как неприкаянная, служба, университет — еще годы и годы бивачной, неустроенной жизни. Против них с Надей все! А, главное, он не уверен, что способен дать счастье, желанное ей. Скорей Надя устроит жизнь так, как мечтает, без него.