Пути и перепутья - [138]

— А я в газете решил работать. Это твердо!

— Да? — Вмиг поскучнев, Олег принялся рассматривать допотопную вилку. — Мне Зойка сказала…

А меня понесло по ухабам без него прожитых здешних дней:

— Иру Чечулину видел. Она умнее и лучше, чем ты думал. И с Володькой вела себя порядочно…

— Да? — Теперь Олег с возросшим вниманием взялся изучать старинный нож.

— Она мне нравится! — настаивал я. — Как человек…

Олег осторожно передвинул к центру стола всю посуду, водрузил на него локти и, утопив в крупных ладонях подбородок, недвижно уставился в окно… Ждать, когда отзовется или, как прежде, «проговорится»?.. Нет, наступать!..

— А с чего ты на завод подался да еще на комсомольскую работу? Университет пошире дорогу открывал, посерьезней…

— Да? — Меня услышали.

— Мать из-за тебя вся испереживалась. И Зойка. А ей и без того туго…

— Туго? — Олег слегка повернул ко мне голову и вдруг поднялся. — Не то слово, Васька! Я вот думаю сейчас, как она вообще не свихнулась. Себя корю, что не спросил сразу, отчего она как не в своей тарелке… Считал, пустяки, причуды девчоночьи, пройдет. А тут… Она ведь тебе не все рассказала, а мы всю ночь о танкисте ее проговорили, все письма его перечитали… Страшные письма, Васька! Что там мученики Достоевского!.. Они чаще всего из-за себя с ума сходили, от душевного самоедства… Причины, конечно, были и социальные, но дело не в том… А вот на месте этого Валентина Ларионова — так ее танкиста зовут — и я бы, наверно, не выдержал.

Олег уже ходил взад-вперед возле окон. Ходил и я — по другую сторону стола. А между нами, казалось, вдруг поднялась та безымянная высотка, где-то в Полтавской области, близ города Гадяч, посреди которой и заклинило изношенный двигатель ларионовского танка, и командир его в сердцах воскликнул:

— Мой дом почти рядом, в ста километрах! Обещали на денек отпустить, два года о своих ничего не знаю… А теперь жди эвакосредств, отправляй эту махину на завод…

Увиделось и деревенское крылечко, к которому все-таки отпущенный на мимолетную побывку Ларионов добрался, где на попутке, где пешком, но застал в своем доме не родных, а чужую семью, чтобы не исподволь, не издали, не по письмам, а воочию и в лобовую принять на сердце нежданную трагедию, его постигшую, и умопомрачительную загадку, оставленную войной.

Отец его, призванный в армию в один день с сыном, погиб где-то еще в первый месяц войны, шестилетнего братика нашел танкист на другом конце села, у дальних родственников. От них и услышал несусветное: его мать почти два года служила в фашистской комендатуре переводчицей, а незадолго до их ухода ими же была арестована и бесследно исчезла. Ходили слухи, что ее тут же и расстреляли, так как слишком много о фашистах знала. Но поговаривали и о том, что немцы просто ее спасли от скорого и неминуемого возмездия со стороны наших. А в полный ужас повергла танкиста встреча с матерью растерзанной фашистами девушки.

— Явился?! — грозно сказала ему эта женщина, не пустив гостя, прежде самого желанного, даже за калитку. — И уходи, откуда пришел, если не хочешь худшего! Это твоя мать мою доченьку выдала, навела на ее след фашистов… И еще триста душ, ими расстрелянных, на ее совести. Сходи, посмотри… Как раз раскапывают ров, куда они были кучей свалены…

Правда, на обратном пути нагнал Ларионова брат девушки, бывший вместе с ней в партизанском отряде.

— Ты маме не верь! — горячо сказал он. — У нее сейчас с головой не все в порядке, но, может, действительно, сестра той ночью с твоей мамой виделась… Это вполне могло быть! Сестра и раньше много раз с ней встречалась, получала от нее всякие сведения. И другие партизаны встречались… Надо доказать, что не немцам, а нам она честно служила… И мы докажем! Ты не беспокойся, я тебе напишу…

Но не написал. Ушел в действующую армию и сгинул. Танкист еще раз заезжал в село — уже после госпиталя — забрать осиротевшего братика. А родственники совершенно обескуражили его: «Ты о матери лучше пока не спрашивай и к властям не обращайся. Время суровое, бед хватает. Никто и разбираться не станет, а припечатают тебе и брату на всю жизнь пятно — мать, мол, фашистская прислужница…»

Олег присел к столу, закурил и закончил уже ровным усталым голосом:

— Ларионов, конечно, и мысли не допускает, что мать могла быть предательницей. Все село видело: учительницу первую неделю водили в комендатуру под ружьем. А Ларионов терзается, прадедов своих перебирает, не было ли в роду их язвочки. Да не было и нет, Васька!.. Отец из рабочих, коммунист, чекистом в гражданскую был. Мать из потомственных сельских учителей. Неспроста у этого танкиста и начитанности на пятерых, и так тонко чувствует он все, даже слишком… А теперь скитается с братиком по Сибири, о родных местах и думать не может. А чтобы в анкетах не врать и ни с кем насчет матери не объясняться, в институт не пошел, работу выбирает, чтобы без анкет, и больше года нигде не задерживается. Парень-то заметный, у людей сразу к нему интерес, а он, чуть что — в бега, чтоб больное место не тронули. Одна Зойка знает о всех его бедах. Влюблен он в нее — это как дважды два. Пишет: «Ты для меня — все, если потеряю тебя, потеряю жизнь». Но, похоже, малость свихнулся — что на днях ей написал?! «Ты брату своему обо мне ни слова, как бы карьере его не повредить…» Карьера, а? В общем Зойка рвется к нему. «Раз, — мне сказала, — ты теперь с мамой, я уеду…» Еле упросил полмесяца повременить, мать подготовить. Зойка и от нее скрывала…