Пути и перепутья - [137]

— Бог сберег.

— Эва, как просто! А я от его бережения чуть волосы на себе с досады не повыдирал. То был в самой заварухе, а то и на фронте, а вроде как в тылу — аэродромы-то позади войск! Потом укротил себя: ладно, думаю. Не своя воля. Видать, на развод нас оставили. Для будущего. Чтоб мы свое отдали после войны. Верно, Вася?

Олег, заявляясь к нам, и раньше затевал с матерью разговоры. Просто так, о чем придется, даже в тон ей сокрушался над людскими несовершенствами. И мать сознавала, что Олег только для отвода глаз ей поддакивает, хотя и радовалась, что он не избегает ее, как я, а разговаривает вполне уважительно. Но чем беспечнее болтал Олег с матерью, тем больше неожиданностей от него можно было ждать.

Вот и сейчас, стоя в дверном проеме, уперся головой в притолоку и будто запер, замкнул себя в пространстве, чтобы вдруг, собрав силы, рвануться за чем-то неизведанным или рискованным — как за жар-птицей… Или он уже не таков?..

Я не торопился одеваться: привыкал к Олегу, как бы примеряя к нему свои недавние сомнения. Но они расплывались: то я вспоминал его теплую руку на своем плече, то мимолетный и острый взгляд из-под сведенных к переносью бровей — все, что было когда-то и чего уже не было. У Олега появилась незнакомая усмешка, сухощавое лицо казалось высеченным из какой-то твердой породы, и только глаза из-под выгоревших бровей неспешно, зорко оглядывали все вокруг, как глаза летчика, обязанные замечать в полете все — и впереди, и сзади, и по сторонам.

Но Олег не летчик. И на механика не похож. Ничего в нем профессионального. И неизвестно, что теперь прячется за его болтовней с матерью и каким окажется, он, останься мы наедине.

Я тоже, как и Олег, надел белую рубашку. Он тотчас поддразнил:

— Рубашечка-то у тебя — шик! Офицерская! И штаны высший сорт. Трофейные! А я, теть Лен, к своим так привык, что и вылезать из них неохота. Морские удобные. Застежки сбоку, низ широкий. Для чего? Со смыслом! Попал в воду — застежку долой — и они колом вниз. Выплыть легче.

— Смотри-ка, — удивилась мать.

— Вы, теть Лен, узнали ли Ваську? Пройдемся по городу — все девчонки наши… Правда! К нам после войны одного бугая старшиной прислали. Бабник страшенный! «Всех женщин, — говорил, — познать нельзя, но стремиться к этому надо».

— А Васятка не слушает… — Мать горестно качнула головой.

— Васька — герой, тетя Лена! — вдруг воскликнул Олег так горячо, что меня как тепловой волной окатило. — Настоящий! До него многим тянуться и тянуться! Так отвоевать, как он, не всякий сумел бы. — И уже с явным нетерпением Олег повернулся ко мне. — Ну, айда к нам! Зойка завтрак сочинила. Малость посидим, покалякаем, а потом — к Володьке. Ты знаешь? Врачи говорят, он не жилец. Почти не спит и снотворные не помогают, а сейчас слег пластом — история с матерью доконала. И ее в неврологическое отделение положили… А у меня только нынче «окно» для себя, а завтра снова крутеж на заводе — затеяли многое, теперь до ума доводить… И с университетом горю, придется ночами сидеть. А то от ЦК комсомола получу нагоняй. Меня утвердили с оговоркой, что учебу закончу в срок. У них курс на кадры с высшим образованием, а я ни то ни се, недоучка, посередке застрял… Пошли?

— Нет! — Мать неожиданно преградила Олегу дорогу, и голос ее сорвался то ли от слез, то ли от обиды. — Почему к вам, Олег? Да разве я завтраком не угощу? Я же все припасала для вас с Васяткой, и самовар кипит. Разве не рада я, что вы опять повстречались, не понимаю, что после всех страстей вам душу отвести надобно? И статочное ли дело, Олег, чтобы сын сторонился матери? Чтоб из дому сломя голову мчался?.. Дайте мне на вас вместе хотя бы чуточку поглядеть!

— Резонно! — Олег обнял меня за плечи. — Спасибо, теть Лен, за приглашение. Мы со всем нашим удовольствием.

Мать проворно водрузила на стол самовар, принесла ароматный с разварки картофель, овощей, селедку, тонко нарезанные ломтики колбасы и любимой мной плотно скатанной требухи.

— Закусывайте! — Она обмахнула стареньким полотенцем стулья. — Вот только вина в доме не держу. Грех это.

— Еще какой! — засмеялся Олег. — А я бы нынче и согрешил ради Васьки, да дела не дают. — Он поднял чашку с чаем. — Прости! И считай — чокнулись! Люблю тебя, Васька! Люблю — и точка!

Мать, прикрывшись рукой, скрылась в сенях. И у меня защипало глаза, я снова готов был взглянуть на Олега преданной собакой.

— Ты молодец! — гудел он. — Зойка что-то ночью плела мне про тебя — всякие душевные переливчики, трали-вали. Чепуха это! Женские штучки! А мы… Мы теперь навсегда солдаты. И не за одних себя должны постоять. За всех сраженных… Они нам жизнь, считай, вторично подарили. Так ведь?..

Вот он, Олег, без мишуры, неотразимый в своей убежденности, словно богом данной или как инстинкт. Он махом отсек все второстепенное, подвел черту и под прошлым. Он здесь, и уже нет его, со мной и не со мной. Прежний ветер, казалось, уже подхватывал меня, чтобы унести за ним.

Ветер?.. Нет, уже нет!.. Он лишь тепло овеял меня, когда захотелось в знак согласия с Олегом кивнуть. Но я не кивнул. Где-то в небе, почудилось, беря высоту, вдруг завис на ревущем моторе упрямый мой самолет. От крутого подъема тяжко плющится спина, гудит в ушах, но перед стылой бездонностью неба, распростертого до необозримости, самолет почти недвижим, и не в небо он лезет, кажется, а лишь натужно уползает от грозной власти земли, на которую того и гляди оборвется. И как там, в полете, я по этому гулу, по вибрации ручки управления ловил тот крайний момент, за которым и дальше спорить с землей — катастрофа, и выводил самолет из этого вертикального спора на смиренную горизонталь, так и с первых Олеговых слов я, почуяв опасность снова попасть к нему в плен, таки воспылал желанием немедля взять разговор на себя — опередить, испытать, даже чем-то ошарашить Олега, доказать, что и между нами все уже далеко не так, как прежде. С этой единственной целью я и выпалил наугад: