Пути и перепутья - [136]

Ее руки словно всплыли к шнуркам блузки, и на том ли тихий голос ее оборвался и исчезла она из виду, не поручусь. Помню только, как проплыли мимо меня глазищи Зарницыной, быстрый, въедливый ее говорок:

— Может, и меня навестите? Вместе с Пролеткиным? Живу там же…

Потом я увидел строгое, в окладе холеной бороды лицо Деда — на портрете у дверей физического кабинета. Оказывается, Дед работал до последнего дня и умер за полмесяца до Победы — сердце остановилось от старости.

Зажигин вышел за мной на улицу. Мы брели медленно, словно остывая, каждый от своего. С меланхоличной улыбкой Николай рассказывал о себе:

— Вот так, брат Васька, люди и превращаются в свою полную противоположность. Стать школьным пастухом, то бишь наставником?! Меня от одной мысли об этом затошнило бы. Ан видишь, стал! И ничего! От Лизоньки даже комплименты перепадают, довольна. И я, честно сказать, тоже. Она, во-первых, интересно обо всем думает! А я, брат, тоже мозгами шевелить люблю… И потом — ты почувствовал? — в ней будто ток высокого напряжения: от нее у нас в школе все этим музеем заболели. Из-за Володьки такой стала — как одержимая. А мне, ты знаешь, тюфяки равнодушные ни к чему, век бы над ними издевался!.. Спросишь, что меня на школьную стезю завлекло?.. Наверно, желание изжить себе подобных. Я ведь, Васька, трезво подумать, порядочной скотиной был, когда Олег подобрал меня в положении риз. Дошел до крайней точки. Гордыня обуяла. Меня обворовали, карточек лишили продовольственных, а я даже похлопотать о себе считал ниже собственного достоинства. «Как это я пойду к кому-нибудь челом бить? Я?! Неповторимая личность — Зажигин!» А был-то я не Зажигин, а… Зажигалкин… Эх, лошадь, лошадь: дрова поела, а сено не везешь!.. Слушай! Ты ведь с жинкой моей еще не знаком? Так и быть — доставлю тебе удовольствие!.. Она в яслях — воспитательницей. И пупса нашего там пристроила. Это она меня, можно сказать, и выходила… Тетя Вера хитрющая. Пока Олег дома гостил, я у них жил. Потом неудобно стало: кашель открылся, грудь заболела. А тетя Вера и скажи: «Слушай, милый… Дай-ка я тебя на хорошую квартиру поставлю к одной знакомой. Она тебе и приготовит и постирает. В общежитиях ты пропадешь. А эта девчонка мне как родная. Дай-ка я вас сведу!» Свела — и вот тебе любовь! Смешно? Ан бывает так! В мире, брат, чего только не бывает! Поступил я чуть ли не в чахоточном виде в теплые ручки и растаял. Выходила Варя меня… У нее страсть — с детворой нянчится. Ну и меня на это потянуло. С сопляками вожусь, с пятиклассниками. Умора на них глядеть! Доучиваюсь заочно…

Оборотов из редакции исчез, и я напрасно прождал его до глубокого вечера. Всю ночь рукопись Елагиной тревожно белела на стуле у моей кровати. Я прочитал название: «Воспитание будущего гражданина», а заглянуть дальше не смог, будто заклятье связало.

Назавтра в редакции уже знали: Елагину за сокрытие нежелательного факта своей биографии освободили от директорства без права преподавать или работать с молодежью. Говорили о пространном заявления Чечулиной, где она ниспровергала теорию и практику Елагиной, обвиняла ее в панибратстве с учениками. Говорили, что Олимпиаду будто бы собирались утвердить новым директором, но воспротивился ее зять, второй секретарь горкома партии Синицын.

Оборотов приехал с опозданием и сразу вызвал меня.

— Отдал статью? — закрыв дверь, спросил он.

— Нет. Вот она.

— Что-нибудь сказал?

— Не успел… Вернее, не сумел.

— Это и не помогло бы.

— Что вы делаете?! Нельзя! — Меня так и бросило к нему, когда, наклонившись над корзиной для мусора, он собирался порвать рукопись. — Отдайте мне! Она же… Наш это человек!

— Еще не били тебя? — усмехнулся Оборотов, потирая сжатое мной запястье. — Не боишься?.. Ладно, забирай, но никому ни слова!

И я молчал, а на меня смотрели потрясенные глаза Елагиной. Возможно, от этого молчания и не спалось мне в ту длинную ночь, когда от шагов Олега забрехали на нашей улице полусонные псы.

Олег нагрянул к нам спозаранку, но я услышал сначала голос матери:

— Не знаю, откуда Васятка так поздно является. И все не в себе. Боюсь, не по вдовушкам ли ударился? Ты поговори, с ним, Олег. Они сейчас осатанели, без всякого стыда. Вмиг окрутят…

Я открыл глаза и увидел в дверном проеме Олега. Был он смугл от загара, подчеркнутого белой рубашкой, худ и жилист. На голове уже изрядные залысины, на ногах дешевые сандалеты, не идущие к широченным морским клешам.

— Не окрутят, тетя Лена, — густым прокуренным баском ответил Олег. — Мы их повадки знаем. Ученые.

— Олег!

Я вскочил. Мы обнялись. Впервые в жизни. Я почувствовал его дыхание с настоем табачного перегара, твердую костлявую грудь.

— Гладкий, черт! Жирный! Не наш паек! Летный… Ну-ка!

Олег крутнул меня, норовя повалить на кровать. Я вывернулся и изготовился к новой атаке, но он только поддразнил.

— А злой-то! Гляньте, теть Лена. Ух и злой! — Олег широко улыбнулся, а глаза его брызнули зеленоватыми искрами. Мы снова обнялись.

— Я б тебя уложил, — сказал он, отойдя в сторонку, — да вспомнил о ранах. Не беспокоят?

— Пока нет.

— Одевайся! — И он снова заговорил с матерью: — А у меня, теть Лен, в детстве ран больше было. За войну одна. Да разок оглушило чем-то, вот и все. Можете представить?