Пути и перепутья - [134]

И вот, когда я уже был не способен мыслить и даже забыл о цели хождения, скрипнули тормоза, хлопнула дверца машины и раздался веселый голос Хаперского:

— Что я говорил, Оборотов? Коньяк за тобой! Видал? Ожидает! Привет, Василий! — Хаперский ослепил меня белозубой улыбкой, как клешней стиснул мою руку. — Ты способен, Оборотов, похвалиться таким терпением? О, это будет истовый журналист! Всем нам сто очков вперед даст! Так, Вася? Да ты не скромничай!

Он поскреб ногтем лацкан моего пиджака, заглянул мне в лицо будто слепыми, в себя перевернутыми глазами.

— Мы сейчас с Оборотовым засядем за одну статью… Бомба — не статья! Потом расскажу… Ты пока иди отдыхай, а завтра… Во сколько, Оборотов, на работу являться? К девяти? Вот — к девяти, и будь тут как штык! Мы обо всем договорились. Дерзай!

Аркадий с Оборотовым скрылись в подъезде. Я покосился на темные окна Чечулиных, на невзрачную редакционную вывеску, и дело, ради которого убил целый день, показалось мне вдруг никчемным.

Утром в свежем номере городской газеты я увидел разверстанный на всю полосу очерк Оборотова об Олимпиаде Власьевне. Редактор воспользовался совместной поездкой в деревню как поводом для рассказа о беспокойной жизни учительницы. Очерк так и назывался: «Беспокойное сердце». Бегство от пьяницы мужа, тяжелые годы учения, забота о судьбе дочерей, эвакуация — все, о чем любила рассказывать Олимпиада Власьевна, в газете оборачивалось историей трудной, но красивой жизни. Я перечитывал очерк и будто наново знакомился с бывшей директоршей. Потом усомнился: «А хотел бы Оборотов, чтобы больше было таких Олимпиад? Узнал ли, что она такое — не сама по себе, а для людей?» И я сказал, когда редактор, опоздав часа на два против обещанного срока, пригласил меня в свой кабинет:

— Интересный у вас очерк получился, но…

— Да-да! — небрежно откликнулся Оборотов, копаясь в кипе гранок и рукописей. — Очерк и в горкоме понравился. — Он указал мне на стул и внезапно спросил: — Скажи, ты давно знаешь Хаперского? Каков он? Только откровенно. Это очень важно.

— Что ж сказать? — Я задумался. — Знаю со школы…

— Вы друзья?

— Ну нет!

— Так!.. — Оборотов словно записал мой ответ. — И как ты оцениваешь его возможности?

— Какие? — Я пожал плечами.

— Какие!.. — Оборотов расхохотался. — Ясно, не насчет Иры Чечулиной: там для него теперь зеленый свет. И раз начистоту пошло, скажу: если и у тебя на нее виды — забудь! Пустой номер!

— Да? — Я усмехнулся. «Значит, Хаперский говорил с ним и об этом. А может, Ира?»

— Впрочем, это твое личное дело, — Оборотов что-то подписал. — Я спрашиваю о его деловых возможностях: понимать обстановку, действовать, черт возьми!.. Он серьезный человек?

— Когда ему нужно — да.

— Ему нужно?.. Так! — Оборотов и это, кажется, взял на заметку.

— Я хотел сказать, что он, возможно, карьерист…

— А ты — нет? Все мы, старик, карьеристы. Ты лучше вот что еще скажи… Ну, представим так… Он написал статью о положении на заводе. Острую, принципиальную, с критикой высоких лиц, с жгучими проблемами. Ты бы под ней подписался?

— Хаперский не напишет такой статьи.

— Но, предположим, написал. А ты на моем месте — редактор. Ты бы ее напечатал?

— Я бы?.. Я бы сначала проверил факты!

— Угу! — Оборотов с интересом поглядел на меня. — Любопытно! Но я это просто так спросил. Одна задумка мелькнула. Не исключено, что потом вернемся к этому разговору. А пока сделаем так… Я представлю тебя как стажера — это никого не заденет. Заполнишь анкету, дадим удостоверение, зарплата пойдет. А напечатаешься пару раз в газете заметно — отдам приказ о зачислении в штат. — И он, предупреждая возражения, похлопал меня по плечу. — Так лучше, старик! У журналистов свои законы. Будь ты семи пядей во лбу, имей наполеоновские заслуги, но, если зубы в газете не показал, ты не только «стажер», ты никто. А выдашь, по-шахтерски говоря, на-гора что-нибудь такое-эдакое… — Редактор поднес к губам в щепотку сложенные пальцы и смачно чмокнул. — Сразу признают. И все простят. Так что твоя судьба в твоих же руках.

Я поднялся.

— Где взять анкету?

— Погоди, — остановил меня Оборотов. — Что-то еще я недосказал… Сейчас вспомню. Ага… Есть уже на сегодня задание… И довольно тонкое. В нашем деле приходится и выкручиваться… — Он подвигал ящиками стола и извлек объемистую рукопись, — даже дипломатничать… Вот статья. Полистай, посмотри. Ее надо вернуть автору. Понимаешь? Вроде бы на доработку, но так, чтобы дорабатывать он ее отказался. Условия такие поставить…

Оборотова явно что-то смущало.

— Иногда поддаешься на красивые прожекты, забываешь реальность… В общем, заглянул я в одну школу и все мне в ней понравилось. Понимаешь? Полное ученическое самоуправление. Сверху донизу. Прекрасно организованное. По-макаренковски. И директорша — глубокой культуры человек, сразу к себе располагает. Я сам ее и агитировал написать нам большую статью, чтобы печатали с продолжением. Она смеялась: «Не осмелитесь… У нас все не по инструкции». А меня подхлестнуло, журналистская жилка взыграла. «Напечатаем! — говорю. — Грех такой опыт под спудом держать». Она написала — вот, целый труд — сорок страниц… — Редактор задумчиво ими пошелестел. — В других условиях газете бы честь, напечатай это… Но… по одежке протягивай ножки. В общем, надо вернуть!