Пути и перепутья - [132]
— Упражняться в переноске тяжестей тебе, пожалуй, больше не стоит. Перегони лодку к камню. Сяду сама.
У реки заметно посвежело. Ира села в лодку и закуталась в подстилку. Я протянул ей цветы, она поморщилась:
— Ты же знаешь — мама не любит.
Всю обратную дорогу она не проронила ни слова. Только однажды тревожно вздохнула:
— Как же далеко мы заехали!
— Ты беспокоишься? Да? — Я попытался завязать разговор.
— О ком? О мамочке? Конечно! Ты же знаешь, сколько она для меня сделала!
И Ира снова умолкла. А я подумал, что все-таки стоит иногда, как это делает Олег, влезать в чужие души, чтобы вовремя поправить кое-что или повернуть в другую сторону, если самому человеку это не под силу.
У причала, не щадя туфель, Ира сбежала по утонувшим в воде дощечкам на берег. На меня взглянула надменно, как и на дежурного с его нагловатой улыбкой.
— Ты не откажешься донести рюкзак?
Ее бы отругать за такое, но я только нахмурился.
— Ты хорошо знаешь — я ни в чем не могу тебе отказать. И вообще…
Я готов был разразиться сумбурной тирадой. Ира, наверное, вообразила, что всему между нами конец. Пусть так не думает. Я этого не допущу. Все будет иначе… А Ира быстро, насколько позволяла узкая юбка, сбиваясь с ноги и оступаясь, заторопилась в гору. На гребне обернулась ко мне.
— Дай сигарету. Покурим! Здесь никто не увидит. Ужасно волнуюсь.
Я зажег спичку. Она отстранилась:
— Фу! Сера в нос! Зажигать надо в сторонке, а пламя подносить на кончике спички. Один мой знакомый дипломат рассказывал… Ой! — Она отбросила сигарету. — Бежим! Сердце заходится. Чувствую, мама вернулась!
Она летела так, словно опаздывала на поезд, но перед домом остановилась, уронила руки.
— Все… Окно в мою комнату открыто — мама вернулась… Давай рюкзак, и до свидания…
— Нет! — Я уже не подчинялся ей. — Я пойду с тобой.
Дверь к Чечулиным была приоткрыта, из квартиры доносились голоса. Ира озадаченно оглянулась на меня.
— Здравствуйте! — сказала неестественно беспечным голосом. — А мы на лодочке катались…
Разговор за дверью оборвался, словно квартира вдруг опустела.
— Вася! Где же ты? — позвала меня Ира. — Такой милый — меня пригласил…
На диване рядышком восседали Олимпиада Власьевна и Раиса. Аркадий стоял возле незнакомого мне мужчины в светлом костюме, в очках, с неопределенной улыбкой на еще молодом, суховатом лице.
— Ира! Что у тебя за вид! — воскликнула наконец Олимпиада. — Поди умойся, приведи себя в порядок.
Ира ушла. Меня будто никто не заметил. Олимпиада отвернулась к Хаперскому, тон стал мягкий, воркующий.
— Ирочку можно понять… Ее книги задавили. Поневоле ринешься, куда угодно.
Аркадий нехотя подошел ко мне. Прозрачные глаза его смотрели непроницаемо, пухлые губы кривились. Но заговорил он увещевательно, ласково:
— Мы с тобой еще увидимся, Вася, потолкуем… Но в другой раз… А сейчас… — Он оглянулся на человека в очках. — Мы обсуждаем одну идею… Тебе это скучно…
Меня вежливо выставляли за дверь. Я понял это, но сдвинуться с места не мог. Я смотрел на знакомую комнату, словно ожидая сочувствия от старых вещей, а перед глазами так и маячила гладкая спина уходящего Хаперского, его аккуратно подстриженная шея. И я не выдержал:
— Аркадий!.. Аркадий! Ты обещал устроить меня в газету. Так вот, я прошу!..
— В газету? — Человек в очках сразу обернулся ко мне. — В какую?
— Потом, потом… — вяло махнул мне Хаперский и объяснил незнакомцу. — Мы так с ним, между прочим, болтали. Он сочинения в школе писал хорошие.
— Это, прямо скажем, не основание! — Очкарик у окна пыхнул папиросой.
— И я ему то же самое! — не моргнув глазом, соврал Аркадий. — Но знаешь, влечение…
Через комнату в халатике проскользнула к себе Ирина. Аркадий проводил ее взглядом и повернулся ко мне.
— Ты, Вася, иди, иди. Я загляну к тебе…
— Но ты же обещал! Или ты… Значит, ты такой и остался? Как рассказывал — там, в лесу?.. — Лишь внезапная ярость помешала мне выложить все, что прихлынуло вместе с кровью, ударившей в голову.
Аркадий слегка побледнел, но не растерялся. Словно извиняясь за меня, улыбнулся женщинам:
— Василий — фронтовик. Четыре года войны не шутка! Нервы шалят. Это у многих. По себе знаю. — И он обратился к очкастому: — А может, все-таки сделаем что-нибудь? Ты говорил, место у тебя освобождается…
— Освобожда-ем! Для лучшего сотрудника, — небрежно ответил тот. — Берем парня из заводской многотиражки. Энергичный. Острое перо — все задатки фельетониста.
— У него, значит, работа есть!
— Да. Но он дал согласие, и вся редакция в курсе.
Я стоял намертво, как на посту. Привычное упорство не позволяло ни отступить, ни свернуть, как в воздушном бою при лобовой атаке.
— Надо бы сделать, Илья! — заупрямился и Хаперский и наконец представил мне незнакомца. — Это Оборотов. Редактор городской газеты. Он ездил с нами в деревню…
— Ты что? — Редактор всплеснул руками. — В каком же положении я окажусь?
— Василий не подведет. Ручаюсь! — уже с горячностью доказывал Аркадий. — Он перещеголяет твоего фельетониста! Вася наблюдательный, упрямый. С собой не посчитается, коли надо…
— Не знаю, не знаю! Ты ставишь меня в тупик.
— Слушай! А дело-то, о котором мы сейчас толкуем? Ты же сам сказал, что никто из старых сотрудников на него не отважится… Василий не струсит — уверен.
Всё началось с того, что Марфе, жене заведующего факторией в Боганире, внезапно и нестерпимо захотелось огурца. Нельзя перечить беременной женщине, но достать огурец в Заполярье не так-то просто...
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».