Пути и перепутья - [132]

— Упражняться в переноске тяжестей тебе, пожалуй, больше не стоит. Перегони лодку к камню. Сяду сама.

У реки заметно посвежело. Ира села в лодку и закуталась в подстилку. Я протянул ей цветы, она поморщилась:

— Ты же знаешь — мама не любит.

Всю обратную дорогу она не проронила ни слова. Только однажды тревожно вздохнула:

— Как же далеко мы заехали!

— Ты беспокоишься? Да? — Я попытался завязать разговор.

— О ком? О мамочке? Конечно! Ты же знаешь, сколько она для меня сделала!

И Ира снова умолкла. А я подумал, что все-таки стоит иногда, как это делает Олег, влезать в чужие души, чтобы вовремя поправить кое-что или повернуть в другую сторону, если самому человеку это не под силу.

У причала, не щадя туфель, Ира сбежала по утонувшим в воде дощечкам на берег. На меня взглянула надменно, как и на дежурного с его нагловатой улыбкой.

— Ты не откажешься донести рюкзак?

Ее бы отругать за такое, но я только нахмурился.

— Ты хорошо знаешь — я ни в чем не могу тебе отказать. И вообще…

Я готов был разразиться сумбурной тирадой. Ира, наверное, вообразила, что всему между нами конец. Пусть так не думает. Я этого не допущу. Все будет иначе… А Ира быстро, насколько позволяла узкая юбка, сбиваясь с ноги и оступаясь, заторопилась в гору. На гребне обернулась ко мне.

— Дай сигарету. Покурим! Здесь никто не увидит. Ужасно волнуюсь.

Я зажег спичку. Она отстранилась:

— Фу! Сера в нос! Зажигать надо в сторонке, а пламя подносить на кончике спички. Один мой знакомый дипломат рассказывал… Ой! — Она отбросила сигарету. — Бежим! Сердце заходится. Чувствую, мама вернулась!

Она летела так, словно опаздывала на поезд, но перед домом остановилась, уронила руки.

— Все… Окно в мою комнату открыто — мама вернулась… Давай рюкзак, и до свидания…

— Нет! — Я уже не подчинялся ей. — Я пойду с тобой.

Дверь к Чечулиным была приоткрыта, из квартиры доносились голоса. Ира озадаченно оглянулась на меня.

— Здравствуйте! — сказала неестественно беспечным голосом. — А мы на лодочке катались…

Разговор за дверью оборвался, словно квартира вдруг опустела.

— Вася! Где же ты? — позвала меня Ира. — Такой милый — меня пригласил…

На диване рядышком восседали Олимпиада Власьевна и Раиса. Аркадий стоял возле незнакомого мне мужчины в светлом костюме, в очках, с неопределенной улыбкой на еще молодом, суховатом лице.

— Ира! Что у тебя за вид! — воскликнула наконец Олимпиада. — Поди умойся, приведи себя в порядок.

Ира ушла. Меня будто никто не заметил. Олимпиада отвернулась к Хаперскому, тон стал мягкий, воркующий.

— Ирочку можно понять… Ее книги задавили. Поневоле ринешься, куда угодно.

Аркадий нехотя подошел ко мне. Прозрачные глаза его смотрели непроницаемо, пухлые губы кривились. Но заговорил он увещевательно, ласково:

— Мы с тобой еще увидимся, Вася, потолкуем… Но в другой раз… А сейчас… — Он оглянулся на человека в очках. — Мы обсуждаем одну идею… Тебе это скучно…

Меня вежливо выставляли за дверь. Я понял это, но сдвинуться с места не мог. Я смотрел на знакомую комнату, словно ожидая сочувствия от старых вещей, а перед глазами так и маячила гладкая спина уходящего Хаперского, его аккуратно подстриженная шея. И я не выдержал:

— Аркадий!.. Аркадий! Ты обещал устроить меня в газету. Так вот, я прошу!..

— В газету? — Человек в очках сразу обернулся ко мне. — В какую?

— Потом, потом… — вяло махнул мне Хаперский и объяснил незнакомцу. — Мы так с ним, между прочим, болтали. Он сочинения в школе писал хорошие.

— Это, прямо скажем, не основание! — Очкарик у окна пыхнул папиросой.

— И я ему то же самое! — не моргнув глазом, соврал Аркадий. — Но знаешь, влечение…

Через комнату в халатике проскользнула к себе Ирина. Аркадий проводил ее взглядом и повернулся ко мне.

— Ты, Вася, иди, иди. Я загляну к тебе…

— Но ты же обещал! Или ты… Значит, ты такой и остался? Как рассказывал — там, в лесу?.. — Лишь внезапная ярость помешала мне выложить все, что прихлынуло вместе с кровью, ударившей в голову.

Аркадий слегка побледнел, но не растерялся. Словно извиняясь за меня, улыбнулся женщинам:

— Василий — фронтовик. Четыре года войны не шутка! Нервы шалят. Это у многих. По себе знаю. — И он обратился к очкастому: — А может, все-таки сделаем что-нибудь? Ты говорил, место у тебя освобождается…

— Освобожда-ем! Для лучшего сотрудника, — небрежно ответил тот. — Берем парня из заводской многотиражки. Энергичный. Острое перо — все задатки фельетониста.

— У него, значит, работа есть!

— Да. Но он дал согласие, и вся редакция в курсе.

Я стоял намертво, как на посту. Привычное упорство не позволяло ни отступить, ни свернуть, как в воздушном бою при лобовой атаке.

— Надо бы сделать, Илья! — заупрямился и Хаперский и наконец представил мне незнакомца. — Это Оборотов. Редактор городской газеты. Он ездил с нами в деревню…

— Ты что? — Редактор всплеснул руками. — В каком же положении я окажусь?

— Василий не подведет. Ручаюсь! — уже с горячностью доказывал Аркадий. — Он перещеголяет твоего фельетониста! Вася наблюдательный, упрямый. С собой не посчитается, коли надо…

— Не знаю, не знаю! Ты ставишь меня в тупик.

— Слушай! А дело-то, о котором мы сейчас толкуем? Ты же сам сказал, что никто из старых сотрудников на него не отважится… Василий не струсит — уверен.