Пути и перепутья - [131]
— Маркс. Тезисы о Фейербахе, — быстро проговорила Ира. — Можешь меня не испытывать! Это знаю, но, к сожалению, своими словами о философии говорить не могу. И зачем мне эта наука? Я бессильна перед ней. Понимаешь? Бес-сильна! Только и могу, что повторять готовые фразы, чужие формулировки. Не смейся! Так многие! А вы все — Олег, Володька, ты — вы наивные, слепые люди, жаждете только живого, честного, чистого. Вы утописты! Ничего этого нет и в помине. И быть покуда не может. Есть просто работа, служба. Токарь точит изо дня в день по чужим чертежам одни и те же детали — это не позорно, не вызывает насмешки. А тут почему иначе?
Я растерялся. Мне стало жаль Иру. Она вновь показалась потерянной и беззащитной.
— Ирочка, ты не так меня поняла! Я, честное слово, не думал тебя испытывать. Я не знаю, что сделал бы, чтоб тебе было хорошо…
— Вот именно — не знаешь! — отчеканила Ира. — И давай прекратим этот ненужный разговор. Я же пообещала делать нынче одни глупости… Что там за палатки на берегу? Как много! И еще ставят. Смотри, сколько народу копошится…
— Тут новый завод будет, кажется, тяжелых станков. Мне Зойка говорила…
— Кто-кто?
— Сестра Олега. — Я почему-то смутился. — Работает в заводской поликлинике.
— Любопытно! — Ира взглянула на меня и покусала ноготок. — Охотно познакомилась бы с ней. Похожа на Олега? Давай пристанем тут неподалеку. Можно? Закусим. Я проголодалась. А потом по бережку пройдем до палаток.
Она указала, где причалить. Берег был илистым, узкая тропа на взгорок вилась в зарослях ивняка. Я хотел перегнать лодку к торчащему неподалеку камню, но Ира встала, с вызовом вытянула руки:
— Неси!
Я унес бы ее далеко, но едва прочавкал босыми ногами по илу и осторожно влез по оголенным корневищам на взгорок, Ира соскочила в траву.
— Ой, какая лужайка! Прелесть! И холодок под кустами! Все! Тащи рюкзак и мои туфли.
— Тут и получше лужайки есть, — буркнул я, чтобы не показать, как рад ее восторгу.
Когда перенес вещи и сходил к камню отмыть с ног черную лоснящуюся грязь, на траве уже раскинулась скатерка с натюрмортом из разных вкусных вещей. Ира возвышалась над этим чудом на коленях, но, увидев меня, присела на пятки.
— Как здорово! А? Нет, ты не одевайся. Так лучше… Мы как…
Она запнулась на полуслове и взглядом поманила меня к себе. Но только я наклонился к ее большим, тревожно раскрытым глазам, как руки ее уперлись в мою грудь, и Ира вскочила.
— Нет-нет… Это я так… Не вздумай…
Не разбирая дороги, я через кусты рванулся к реке, по грудь забрел в воду, нырнул и поплыл под водой, пока не кончился воздух, а потом без оглядки саженками ударился на другой берег.
— Вася! Вася-я-я! — тревожно покатилось за мной. — Ну Васька же!
Я оглянулся. Ира по колени забрела в воду.
— Тону… — сказала обреченно. — Меня засасывает…
Я повернул назад. Ира стояла, не шевелясь, вода лизала подол ее нарядной юбки. Я выдернул Иру из тины, посадил на борт лодки и, позабыв все, как ребенку, стал мыть ее ноги.
— Зачем же ты за мной кинулась, глупая? Я бы выкупался и вернулся.
На мою голую спину капнуло — Ира беззвучно заплакала.
— Я ни на что не гожусь, Вася… Я не умею даже обласкать хорошего человека, а хотела бы…
— Ты перегрелась на солнце, устала. Тебе надо отдохнуть в холодке.
Я бережно перенес Иру на лужайку, подложил ей под голову травы, концом подстилки закрыл от комаров ноги, на лицо набросил косынку.
— Спасибо, спасибо, — пробормотала Ира. — А ты не жди меня, ешь. Мать говорит, мужиков кормить надо получше…
Я отошел от нее, поднялся по пологому взгорку и опустился на траву. Жара спадала. У противоположного берега сверкала узкой полосой золотая чешуя. На его почти отвесных увалах косые тени выдавали острые каменистые ребра и даже мелкие морщинки и складки. А тень с нашего берега все расползалась, стремясь дотянуться до далеких, выбеленных солнцем валунов. Трава была густая, душистая, цветы изнемогали под трескучей серенадой полчищ кузнечиков, а где-нибудь на лугах, в речных старицах уже нарождался туман.
Я надкусил стебелек и стал искать, откуда его вырвал, — на зуб попался кислый «кочеток», стрелка щавеля. Радуясь привычному с детства лакомству, я выщипывал кисловатые листочки. Когда-то мы с Олегом обожали пожевать и щавель, и заячью капусту, но сейчас кислые листочки только раздразнили аппетит.
Я побрел вдоль берега, изредка наклоняясь к цветам. Тут были ромашки, полевые гвоздики, колокольчики и уйма других, названий которых я и не знал. Сорвав один с метелкой, жесткой, как у рябишника, которым отпаривают кадки, только не желтой, а бело-розовой, я вспомнил о Зойке: уж она-то все цветы наперечет знает! — и тогда стал срывать все, что попадалось под руку.
Скоро букет не умещался в ладони. Я стал искать траву для перевязи и тут снова услышал тревожный Ирин голос:
— Вася! Васька! Да где же ты?
Она взобралась на пригорок и показывала мне на часы:
— Нам пора, боюсь, мама вернулась. Что же ты к еде не притронулся? Для кого я старалась? Иди скорей!
Я не заставил себя упрашивать. Ира ела скорей для вида. Отломит кроху хлеба, подержит в тонких пальчиках и нехотя бросит в рот. Глаза ее невидяще блуждали по кустам, по реке, а меня избегали. Потом она встала, усмехнулась.
Всё началось с того, что Марфе, жене заведующего факторией в Боганире, внезапно и нестерпимо захотелось огурца. Нельзя перечить беременной женщине, но достать огурец в Заполярье не так-то просто...
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».