Пути и перепутья - [123]
Сморенные солнцем, дремали в саду вишни. Найденыш, поджав под себя ноги, ритмично втыкал в землю самодельный нож из каленой самолетной расчалки с рукоятью, набранной из кусочков плексигласа и цветной пластмассы. Я улыбнулся, как улыбаются старшие детям, и вдруг услышал тоскливый, но уже громкий голос матери, приникшей к забору:
— Васятка, Васятка!..
— Тебя? — Найденыш вскочил. — И мне пора! Надо с военкоматом формальности порешить. Завтра в цех. И жилье нам с подружкой поищу. У нас договор: как устроюсь — вызову. Эх, прощай холостяцкая жизнь!..
— Васятка! Тебя тут ждут… — громко позвала мать.
Выставив стул на середину комнаты, в нашем доме сидел Аркадий Хаперский. Увидев меня, шумно поднялся.
— Уф! Наконец-то! Еще минута, и сдох бы. Неважно живут гвардейские офицеры! Говорю тебе: нанимайся в газету! Им полсекции в новом доме сулят — все удобства. Отхватишь комнату, а мать пусть тут за садиком смотрит — дача будет. Ну! Собирайся! Чечулиных навестим. Ира вернулась, тебя зовет.
— Меня?!
— Ну да! Одевайся! Не ей, а мне одолжение сделаешь. Потом объясню почему. Тебе прогуляться к ним — пустяк. А для меня эта встреча — все!
Я был в довоенных шароварах, линялой майке. Взглянув на Хаперского, тоже решил обновить свой гражданский костюм, но Аркадий запротестовал:
— Э, нет! Мундир! Со всеми регалиями! Нам крепость брать!
Мать издала испуганный звук. Чтоб поскорей увести от нее Аркадия, я не стал спорить, надел форму, впервые поцеловал мать — в лоб:
— Не беспокойся. Я скоро…
На улице Аркадий крепко подхватил меня под руку, словно боялся, что сбегу.
— Не рад мне после лесных разговоров? — загудел над ухом. — Но я тебе благодарен, полегче стало: очистился. Теперь хочу с Иркой помириться. Она с матерью шла сегодня с вокзала и даже со мной не поздоровалась. Важная стала, как королева. Увидишь… А знаешь почему? — Он оглянулся по сторонам, понизил голос. — Я тебе вчера не все рассказал, вернее, не все так, как оно получилось. Мы с Иркой даже день свадьбы назначали. Но за меня вдруг взялись, чтоб навсегда в Сибири оставить: там новый завод задумали строить. Вот и пришлось спешно сматываться. Это мои старики в романтики на старость лет записались, Сибирь им понравилась, а по мне приятней давно обжитое… Мы крепко рассорились.
Я дернулся, чтобы уйти, но Аркадий еще крепче прижал мой локоть.
— Василий! Прошу тебя! Вечным должником твоим стану! Пригожусь!
Я поддался на уговоры — в угоду не ему, а своему разбуженному любопытству: Ира приехала!
Возле базара Хаперский остановился.
— Заглянем? Цветов купим. Мол, с приездом и прочее. Не дикари же!
Выбирая букет, ворчал:
— Провинция! Бумажкой не обернут. Зайдем в киоск, купим газету?
Остановился он и перед чистильщиком обуви, заставив старика армянина надраить наши и без того блестящие ботинки. Он и у парикмахерской приостановился, но мы оба были выбриты. За суетливостью прятал он замешательство.
— Посмотрим, как встретят, — проговорил, когда вышли к шоссе. — Авось не съедят! Скажи, что ты меня привел.
— Я врать не умею.
— Тогда молчи. Все само устроится.
Я шел за ним, как ходят солдаты в нудный наряд. Меня не радовали обветшавшие за войну дома, заборы, изрытый меж пыльным шоссе и тротуаром пустырь, где на солнцепеке с носилками и лопатами ковырялись в желтой глине люди, будто с запозданием рыли оборонительные сооружения.
— Зачем все раскопали? — спросил я Аркадия.
— А? Тут-то?.. Конку, то бишь трамвай, надумали пускать. Народная стройка, — усмехнулся: — Водопровод, сработанный еще рабами Рима…
В старом городе мне стало интересней, а у дома с синим пропеллером над дверью я задержался — тут по-прежнему был аэроклуб.
— Дурачье не перевелось, — усмехнулся Аркадий. — Как же — крылья!.
Поглазел я и на витрину книжного магазина; сюда мы частенько бегали с Олегом.
— Если из книг что надо, мне скажи, — опять напомнил о себе Аркадий. — Сам ничего путного не достанешь.
А когда миновали мы ряд старинных домов-близнецов и увидели Иринин — с обрушенным балконом, с заколоченной парадной дверью, — даже Аркадий на мгновение привалился к стене:
— Э, черт! Опять как мальчишка!..
Да и меня поразило, как до странности четко припомнилось все, что когда-то задело за сердце.
Каменная арка с обгрызенной штукатуркой — возле нее в ту весну поджидал меня расстроенный Аркадий. Крышка гидранта во дворе — на ней поскользнулась Ира. В подъезде, где мы с ней от Аркадия спрятались, я остановился перевести дух.
— Пошли, пошли! Как договорились, ты первый, — подтолкнул Аркадий.
Я удивился бы, отвори дверь не Ира. Но, как и прежде, не спросив, кто стучит, она широко распахнула ее и воскликнула:
— Ой, мама!
Потом, всплеснув руками, рассмеялась над старой своей привычкой, ласково прищурила светлые глаза и, дав волю неудержимой улыбке, замерла, разглядывая меня.
— Что же ты стоишь? — с зазывной ласковостью прошептала наконец. — Проходи, пожалуйста. Я очень тебе рада.
И тут из кухни вышла Олимпиада Власьевна. Прижав к полной груди локти, слегка покачиваясь, она подплыла к нам, не сводя с меня глаз, готовых, казалось, плеснуть кипятком. Но в какой-то миг глаза ее дрогнули, и я чуть было не обнял эту женщину, потому что она, как для объятий, раскрылила руки. Но тут же, сложив их на груди, Олимпиада лишь оглядела меня с ног до головы и спросила, манерно растягивая слова:
Выразительность образов, сочный, щедрый юмор — отличают роман о нефтяниках «Твердая порода». Автор знакомит читателя с многонациональной бригадой буровиков. У каждого свой характер, у каждого своя жизнь, но судьба у всех общая — рабочая. Татары и русские, украинцы и армяне, казахи все вместе они и составляют ту «твердую породу», из которой создается рабочий коллектив.
Два одиноких старика — профессор-историк и университетский сторож — пережили зиму 1941-го в обстреливаемой, прифронтовой Москве. Настала весна… чтобы жить дальше, им надо на 42-й километр Казанской железной дороги, на дачу — сажать картошку.
В деревушке близ пограничной станции старуха Юзефова приютила городскую молодую женщину, укрыла от немцев, выдала за свою сноху, ребенка — за внука. Но вот молодуха вернулась после двух недель в гестапо живая и неизувеченная, и у хозяйки возникло тяжелое подозрение…
В лесу встречаются два человека — местный лесник и скромно одетый охотник из города… Один из ранних рассказов Владимира Владко, опубликованный в 1929 году в харьковском журнале «Октябрьские всходы».
«Соленая Падь» — роман о том, как рождалась Советская власть в Сибири, об образовании партизанской республики в тылу Колчака в 1918–1919 гг. В этой эпопее раскрывается сущность народной власти. Высокая идея человечности, народного счастья, которое несет с собой революция, ярко выражена в столкновении партизанского главнокомандующего Мещерякова с Брусенковым. Мещеряков — это жажда жизни, правды на земле, жажда удачи. Брусенковщина — уродливое и трагическое явление, порождение векового зла. Оно основано на неверии в народные массы, на незнании их.«На Иртыше» — повесть, посвященная более поздним годам.
«В обед, с половины второго, у поселкового магазина собирается народ: старухи с кошелками, ребятишки с зажатыми в кулак деньгами, двое-трое помятых мужчин с неясными намерениями…».