Пути и перепутья - [124]

— Кто же это, Ирина? Протасов? Протасов?.. Почему не помню? А величать как? Василий? А по отчеству? Савельевич? Вы извините, Василий Савельевич, — глаза ее стали насмешливыми, — я растерялась, увидев такого героя. Проходите. Вы очень кстати, а то мы сидим здесь, три бабы… Чего уж там? Теперь можно и так говорить, дочери взрослые… Сидим и скучаем… Милости прошу!

Я замешкался, взглянул под вешалку, она рассмеялась:

— Шлепанцы ищете? Нету, нету! Где уж нынче порядок блюсти? Нервы не те! Проходите…

И тут в прихожую с букетом в руках проскользнул из-за двери Хаперский.

— Здравствуйте… — Он как-то натянуто осклабился, слегка поклонился. — Встретил Василия, спрашиваю: «Куда?» Говорит: «Ира приехала». Я и присоединился.

Лица Чечулиных вытянулись. Ира, не взяв цветы, отступила в комнату, мать небрежно бросила:

— Что ж! Зашел, выгонять не буду. А веник свой кинь у порога, на обратном пути захватишь. Мусора не держу.

— Ах, к нам гости! — С дивана в гостиной поднялась Раиса, полнотой догнавшая мать. — А я немного вздремнула… Милости просим.

Перед Раисой стоял накрытый стол с початой бутылкой легкого вина.

— Баловались в честь Ириного приезда, — объяснила Олимпиада Власьевна, передвигая посуду. — Ты, Аринушка, принеси тарелки, попотчуй гостей.

Сказала для вида, потому что свой стул повернула спинкой к столу и Аркадия усадила в сторонке. А меня, присев на диван, кивками поманила к себе Ирина — тронула прохладными пальцами мою руку и прошептала, словно что-то суля:

— Ну, здравствуй… — И тут же чинно выпрямилась.

— Что ж, Аркадий? Говорят, свадьба скоро? — на всю квартиру спросила Олимпиада Власьевна.

— Чья? — Аркадий отозвался не сразу.

— Жить-то у генерала будете? — насмешливо намекнула Раиса.

— Ах, вот вы о чем? — Аркадий лениво поднялся. — Сплетни! Никакой свадьбы не будет.

— Отказала?! — в один голос воскликнули мать и Раиса.

Аркадий усмехнулся, потрогал безделушки на комоде.

— Ого! Кедровая шишка! Из Сибири привезли? Ты видел кедры, Василий?

Он ловко отвлек Чечулиных на меня.

— Так, так, Василий Савельевич, — сказала Олимпиада Власьевна, повернув стул в мою сторону. — А я ведь вас теперь вспомнила. Сразу-то не смогла. Память ненадежная, склероз, наверно… Вы ж за этим, как тень, ходили… Ну как его? Длинноногого? Вот забыла…

— За Пролеткиным? — подсказала Раиса.

— Вот, вот… За этим политиканом. А теперь-то, наверно, наоборот? А? Сам-то он только старшим сержантом вернулся. А что комсоргом стал на заводе, тоже пустое. Это не профессия. Сегодня ты, завтра я…

— Олимпиада Власьевна, Пролеткин ведь не сам по себе, — снисходительно вставил Хаперский. — Его горком направил.

Олимпиада даже не повернулась к Аркадию. Выждала, пока замолчит, и продолжала свое:

— И вообще народец-то из вас вышел некрупный. Кто на заводе застрял, на побегушках у начальства, — она злорадно кивнула на Хаперского — кто приткнулся яружкой…

— Ярыжкой, мама, — тихо поправила Раиса.

Олимпиада уронила тяжелые веки, будто хотела приструнить дочь, но вдруг до бледных десен обнажила в улыбке крупные зубы.

— Вы знакомы, Василий Савельевич? — Она кивнула на Раису. — Моя старшая. Филолог. Аспирантка-заочница. Внука успела мне подарить. Муж-то покажется, Рая?

— Нет! В колхоз укатил с утра.

— Синицын муж-то ее. Должны его знать. Всех вас в комсомол принимал.

— Секретарь горкома комсомола?

— Теперь бери выше! Горкома партии! После фронта выдвинули… Ну а Ирочка наша тоже университет закончила. Философский факультет. Вот вернулась с дипломом. Мне говорили: «Куда идет? Не девчоночье дело… И призвания к этому нет». А я знаю одно: высшее образование — безразлично какое — есть высшее образование. А философский — что ж? Тут тебе и лекторство, и все, что хочешь. С ним не пропадешь. А теперь вот заявка пришла из Москвы. На курсы повышения квалификации преподавателей общественных наук.

— Нет, мама, — вмешалась Раиса. — Ничего не выйдет. Синицын заершился: «Я против буду. У Иры преподавательского стажа нет. Кумовством пахнет»…

— Кумовством? — Лицо Олимпиады Власьевны сразу огрузло. — Чего он понимает? Да я без него обойдусь! Слава богу, сама двадцать лет педагог!

— Не надо, мамочка, — кротко вмешалась Ира. — Мы ж говорили об этом…

— Говорили! И еще будем говорить! — повысила голос Олимпиада. — А что? Терпеть не могу ханжества. Ожидать, когда счастье с неба свалится? Ожидай! А в это время кто-то, в сто раз хуже тебя, локтями всех растолкает да место твое и займет! С какой стати уступать? Да если бы я так, как ты, рассуждала, сидели б вы тут с дипломами? Как же! Вот у него, — Олимпиада Власьевна ткнула пальцем в Хаперского, — стружку бы на станках гнали. А теперь, конечно, вам можно и чистоплюйством заниматься. То — неудобно, это — нехорошо. А мне удобно было? Посудите сами, Василий Савельевич, я с ними двоими из деревни в опорках ушла…

И я вновь услышал историю, слышанную в бытность школьником. Но теперь она не поразила меня, — и не такого наслушался! — показалась заурядной, как и сама Олимпиада, рыхлая, грузная.

Ира слушала мать, прикрыв глаза. Нежные щеки ее розовели, будто цвели. В уголках глаз блестели слезинки. Приложив к вискам согнутые пальцы, Ира вздохнула, и ее мимолетный взгляд будто снова что-то мне посулил.