Пути и перепутья - [10]

2

Пролеткины ставили дом позже других. Мы обстроились, разбили сад, вырыли и накрыли погреб, а против наших окон, ребятне на утеху, все сиротинился сруб из старых щелястых бревен. По нему день-деньской лазали все, кому не лень. Тут играли в чехарду и в прятки, в «чижа» и в городки, а то и резались на деньги — «об пристеночек» или в орлянку. Дня не обходилось без стычек, драк, ссор и представлений похлестче цирковых. Тешились надутой через соломинку лягушкой, стрельбой из ключей, начиненных серой. Здесь Степка Козел исполнял, как стемнеет, свой коронный номер: набирал полный рот керосина, фукал на зажженную спичку, и огненный язык из его ко всему привычного зева адским светом отражался в глазах ребят.

Не начни Пролеткины строиться, могло бы померещиться, что мы и не перевозили дом из деревни: соседи были те же. По правую руку от Пролеткиных построился Митька Щербатый, молодой, широкоплечий, но, как и все в их роду, сутуловатый длиннорукий мужик с грузной поникшей головой и с мрачным, исподлобья, взглядом. Его звали Паровоз. Может, за копотную черноту лица и смоляных волос, свисавших на недобрые глаза. А скорее — за другое. Работал Митька в охране и частенько волок домой с завода когда на горбу, когда на тележке такую поклажу, что люди ахали:

— Паровоз!…

Левее сруба прилепилась беленькая мазанка Ковригиных, тоже приземистая, только крытая не соломой, а тесом. Ковригин, судачили, и перетянул в город всех, кто годами мерил путь от деревни до завода — двенадцать верст в один конец. В одиночку духу не хватало сниматься с родовых насиженных гнезд. А Федор Иванович — его выбрали в завком — выхлопотал на всех пустошь под застройку. Изрядно в тот год поредела наша деревенька. Жена Ковригина, Анна, вертлявая болтуха, с вечно растрепанными, непромытыми волосами, с маленьким лисьим личиком, встречному и поперечному вещала о заслугах мужа и добавляла:

— Сами-то мы мазанку слепили. Все равно Федьке казенную квартиру дадут. Ценят его на заводе.

Ковригиных звали Козлами, но чаще — Цыганами за вечные перебранки в доме.

Проснешься — у них уже шум на всю улицу: Федор Иванович собирается на завод.

— Степка, оболтус! Кисет брал? Выдеру!

— Тебе бы только драть! — огрызается Анна.

— Ты, папаня, не клюкнул с утра? — подковырнет Степка.

— Не орите! Корова вас задери! — закричит сам Федор. — Перед людьми позорите!

Федор Иванович — на всех, все — на него. А потом и не поймешь, кто на кого. И на кулаках и чем ни попади пойдут правду свою доказывать. Степка Козел вылетит из дома ошалелый, как из парной бани, поморгает слезливо, потрет ушибленные ягодицы и с пылу-жару к нам под окна — обиду срывать:

Тарас-Тарасенок,

Вшивый поросенок…

Разоряется, пока весь ребячий гарнизон не приманит. А тогда уж ничем Козла не унять. То встанет на карачки и заголит задницу, то пыль с дороги поднимет тучей, а то и камнем с плеча замахнется в окна. Мать за сердце — вот-вот стекла зазвенят, — а у Козла, как у фокусника, камень летит за спину.

Тарасом звали моего деда по матери, приходского священника. Он пропал вместе с бандой — не то желтой, не то зеленой, — что орудовала в наших лесах после революции. Про деда и прадеда — тоже священника и тоже Тараса — и была сочинена дразнилка. Почему приклеилась к нам — ведать не ведаю.

Мать страдала от этих представлений, но Степку прогнать не осмеливалась.

— Свяжись — подожжет: они, Ковригины, бесстыжие. Бог его накажет… — И меня толкала от окон: — Нечего пялиться! Не люди тут — разбойники. На улицу — ни-ни!

А меня туда и не тянуло. В глухом заборе наткнулся я на усохший в гнезде сучок — колупни ногтем, и он на ладони — и тайно наблюдал за жизнью улицы. Козел думал, я в доме, изгилялся под окнами, а я глядел на него со стороны и посмеивался: «Здорово перехитрил!..»

Тужил об одном: наблюдательный пункт не позволял глядеть еще на один дом, перевезенный из нашей деревни. Но зато я ежевечерне слышал протяжный голос тетки Матрены Хватовой. Еще в деревне, в сумерках, подоив корову, она выходила на свое крылечко, баюкала натруженные руки у высокой груди и, глядя, как догорает за речкой зорька, заводила истово:

— Санькя-а!.. Сенькя-а!.. Минькя-а!..

Прокричав по порядку имена сыновей, она нюхала табак из берестяной коробочки и, как на пастушьем рожке, трубила:

— Айда вечерять, золотая рота!..

И мчалась к ней «золотая рота», где бы ни пропадали, — голос Матрены долетал и до реки и до околицы.

Сыновья ее по переезде в город определились учениками на завод, но голос Матрены звучал вечерами по-прежнему — наверно, пропадали парни возле гармошки на дальнем конце улицы, — и мне хотелось слушать и глядеть в округлое, смугловатое — даже зимой! — лицо, за тихую безмятежность которого Матрену звали Каравай. Глядеть — и тихо чему-то улыбаться.

Но я забыл и о тетке Матрене с ее сыновьями в то утро, когда мать сама призвала меня к окнам:

— Глянь-ка, Васька! Кажись, Пролеткины!.. Наскитались по чужим фатерам, за ум взялись.

У сруба на горе узлов, плетеных корзин, деревянных сундучков восседала тощенькая смуглая девчонка в синеньких трусиках и грызла сухарь. Ее старший брат, такой же востроносый, с широким крепким лбом, над которым, как из плошки, густо били в стороны и вверх прямые светло-русые волосы, стоял рядом и, подпирая ладонями худые бока, строго, в упор разглядывал набежавших мальчишек. В сторонке, подоткнув цветастый сарафан и будто танцуя, шустро месила босыми ногами глину для печки-времянки их мать, совсем еще молодая; ее стянутые в увесистый пук темные волосы отливали лаковым блеском. Рослый светлоголовый мужик в серой полурасстегнутой косоворотке, выпущенной поверх залатанных на коленях штанов, видно, муж ее, ладил остов семейного шалаша. Он все время чему-то улыбался, а когда наклонился за топором, штанина вздернулась, и я увидел вместо ноги деревяшку.