Пути-дороги - [31]

Подойдя к нашей группе, он рассказал, что зовут его Йожефом Фабри, что он коммунист из города Кашша. Затем он предложил нам подписать обращение к товарищам, оставшимся на фронте.

Потом среди пленных появился отлично говоривший по-венгерски советский майор (как я позже узнал, это был венгерский писатель Бела Иллеш), который в основном разговаривал с Йожефом Фабри.

Сначала предложение Фабри всех сильно удивило, так как большинство из нас стремилось воздержаться от подписи каких бы то ни было документов из-за боязни за судьбы родных и близких на родине.

Я спросил у Фабри, о чем говорится в обращении. Фабри ответил, что мы напишем о том, что живы-здоровы, находимся в плену, о нас здесь заботятся. «Делается это для того, — объяснил он, — чтобы разоблачить лживые утверждения Гитлера и Хорти, будто Советская Армия уничтожает военнопленных».

Меня лично такое разъяснение вполне устроило. Меня всегда возмущало стремление наших офицеров с помощью невероятной лжи ввести нас в заблуждение. Поэтому я сразу же решил подписать обращение и предложил своим товарищам последовать моему примеру.

— По крайней мере, наши родные и близкие дома, — сказал я, — узнают, что мы живы.

Между тем Фабри принес откуда-то лист бумаги, быстро написал текст обращения и бойко начал собирать подписи.

Позднее, много лет спустя, я узнал, что еще осенью 1942 года это обращение дошло до моих родителей в Дьёрвар. В то время они уже начали оплакивать меня, считая погибшим. О моем исчезновении им сообщил в письме мой земляк Янош Бузе. Получив такую весть, родители посчитали меня убитым. Но когда советские самолеты сбросили на позиции венгерских частей листовки с нашим обращением, он же узнал по почерку мою подпись, спрятал одну листовку и хранил до тех пор, пока, получив отпуск, не добрался домой и не отдал ее моим родителям. Это была моя первая весточка из далекого плена.

Несколько дней спустя из Давыдовки нас повезли дальше, в глубь страны. Однажды мы остановились на окраине небольшого городка. Разместили нас в каких-то полуразрушенных хозяйственных постройках. К тому времени пленных собралось уже около четырехсот человек.

Целый день мы провели без дела на заброшенном огороде под чахлыми искалеченными деревьями. Вокруг стояли часовые, вооруженные винтовками с длинными штыками. Еды давали очень мало: один раз в день жидкий пшенный суп. С хлебом тоже было не густо: килограммовую буханку мы получали на десять человек. Копаясь на грядках огорода, где можно было найти морковь, я познакомился с Яношем Марковичем, с которым потом не расставался до конца плена. Он тоже выкапывал морковь, чтобы хоть как-то утолить голод. То были для нас самые тяжелые дни плена.

Мы с Марковичем ходили по двору, поглядывали на охранявших нас солдат, слушали разговоры пленных, высказывавших различные предположения о нашей дальнейшей судьбе, вспоминали о доме, о родных, говорили о войне.

Крепко сбитый, среднего роста черноглазый Маркович был очень подвижным человеком, он постоянно чем-то занимался и не мог ни минуты посидеть без дела. До войны он работал мельником.

Через несколько дней, когда нас на машинах перевезли в большой лагерь для военнопленных, мы стали неразлучными друзьями.

Лагерь располагался в лесу, где стояли просторные и чистые деревянные бараки, обнесенные забором из колючей проволоки. По углам поднимались сторожевые вышки. В лагере было более пяти тысяч пленных, в основном немцы, но много и румын и венгров. Тут же имелись хорошо оборудованная больница, баня и дезинфекционная камера. Вновь прибывшие направлялись сначала в баню, а их одежда — в дезинфекцию. Потом в течение трех недель они жили в отдельном бараке в карантине, чтобы выявить наличие инфекционных больных. В это время они не имели права общаться с остальными обитателями лагеря.

Оказавшись в лагере, пленные успокаивались и уже не думали о том, что русские их замучают или расстреляют, больше того, они заводили разговоры о счастливом будущем.

В лагере Маркович встретил своего боршодского знакомого, который, отбывая дома трудовую повинность, попал на фронт, а потом и в плен. Парень каждый день часами торчал у забора нашего карантина и, не жалея красок, рисовал наше будущее.

Однажды он сообщил нам новость: в лагере переписывают всех отбывших трудовую повинность и, наверное, скоро их отпустят на свободу, потому что они не воевали с оружием в руках против Советского Союза.

Пленные люди очень доверчивые. Такими были и мы, мечтая о свободе, о работе в колхозах, на заводах или фабриках.

Маркович попросил своего знакомого, чтобы он, оказавшись на свободе, сославшись на нашу дружбу, замолвил бы где-то в Москве словечко и за нас.

Но тот чуть ли не с возмущением отверг эту просьбу:

— Как вы могли так обо мне подумать? Чтобы я просил о вас, солдатах, которые с оружием в руках воевали против русских? И не подумаю…

Нам ничего не оставалось как согласиться с его решением.

После окончания карантина нам предложили ходить на работу, на лесозаготовки, которые велись тут же, недалеко от лагеря. Мы, разумеется, пошли работать, так как работающие получали двойную порцию ужина. Маркович чувствовал себя в своей стихии. В первый же день он создал рабочую бригаду, показав тем самым свои организаторские способности. В бригаде провели разделение труда: двое валили деревья и распиливали их, один колол, двое остальных складывали дрова в поленницы. Работали мы, как говорят, не за страх, а за совесть. Советский товарищ, который руководил нашей работой, оказался великолепным педагогом. Каждый вечер он подводил итоги работы за день, определял лучшую бригаду. А потом, по-военному приложив руку к козырьку, объявлял благодарность за хорошую работу.