Пути-дороги - [28]

Советские саперы держали себя по отношению к нам отнюдь не враждебно, в их взглядах сквозило скорее любопытство, чем чувство превосходства победителей. Лейтенант торопил их, чтобы скорее переправили нас на ту сторону. Но саперы доложили, что ждут раненых, которых тоже нужно срочно переправить.

Многие из советских саперов говорили по-немецки. Один из них, обращаясь к нам, спросил:

— Почему вы воюете против нас? Почему вы не повернете свое оружие против офицеров и господ? Вы же тоже рабочие и крестьяне!

Вопрос поразил нас своей серьезностью и вместе с тем простотой. Как будто речь шла о само собой разумеющемся деле. И все-таки ответить на него нам было невозможно. Солдат и офицеров Советской Армии воспитывали в духе уважения к другим народам, и, видимо, поэтому простым советским воинам было нелегко представить себе структуру полуфашистского или фашистского государства, изощренный аппарат обмана и насилия, под гнетом которого мы жили. Поэтому они не понимали, почему мы, рабочие и крестьяне, не можем восстать против своих эксплуататоров и выбросить их вон, как это сделал в свое время русский народ.

Санитары принесли двух тяжелораненых и уложили их на понтоне. Было предложено взойти на понтон и нам. Кроме трех саперов, двое из которых сидели на веслах, а третий — у руля, нас сопровождал только лейтенант. С неба нещадно палило солнце, под нами плескались мутные воды Дона, на понтоне громко стонал раненый.

Как только мы пристали к противоположному берегу, лейтенант повел нас в редкую дубовую рощу, где группами сидели и стояли советские солдаты. Кое-где виднелись пулеметные гнезда, огневые позиции минометов, других же признаков передовой мы не заметили: то ли все было так хорошо замаскировано, то ли она была растянута в глубину. В лесу располагался какой-то штаб, очевидно полка или даже дивизии. Лейтенант передал нас одному из комиссаров, рассказал ему обстоятельства нашего пленения и ушел.

Я с интересом смотрел на первого советского комиссара, которого встретил в своей жизни. Наши офицеры часто и много рассказывали нам о необычайной кровожадности красных комиссаров, которые, если верить рассказам, под пистолетом гнали советских солдат в атаку. Что это был именно комиссар, я определил по красной звездочке, нашитой у него на левом рукаве гимнастерки. Ему можно было дать лет тридцать пять. Это был высокий, крепко сложенный мужчина, с круглым румяным лицом, напоминавший скорее задунайского крестьянина, чем военного. Другого оружия, кроме пистолета, у него не было. Он посадил нас на траву под тенистым деревом, а затем сел и сам. Через некоторое время к нам подошел солдат, немного говоривший на ломаном венгерском языке. Он-то и стал нашим переводчиком.

Сначала комиссар спросил, есть ли среди нас офицеры. Мы по-прежнему отвечали, что нет. Тогда, указывая на меня, он спросил:

— Ты тоже не офицер?

Поскольку меня опять приняли за офицера, мне пришлось объяснить переводчику, что я простой сапер, поэтому и ношу сапоги, а у саперов я был санитаром. Казалось, мне поверили.

Немного спустя двое советских солдат притащили на плащ-палатке несколько буханок черного солдатского хлеба и копченую рыбу. Комиссар предложил нам поесть, и мы не заставили себя долго упрашивать.

Ели мы с большим аппетитом, хотя и черный хлеб, и копченая рыба были для нас непривычной пищей, но солдатский желудок, как говорят, все переварит. Комиссар же лег на траве рядом со мной и с помощью переводчика вел с нами неторопливую беседу. Он оказался хорошим знатоком человеческих душ и вскоре сумел создать такую атмосферу, что мы, перебивая друг друга, стали рассказывать ему о себе, о наших гражданских профессиях, своих семьях и о своей фронтовой жизни.

Мне было приятно вспоминать о родном селе, Дьёрваре, о матери, отце, о нашей железнодорожной будке, где я родился и вырос, а комиссар слушал, казалось, с большим интересом.

Но тут нашу беседу неожиданно прервал откуда-то появившийся другой комиссар, высокий, худощавый, с красным лицом и орлиным носом, лет пятидесяти, в форме зеленого цвета из тонкой шерсти. Весь его вид, красная звезда на рукаве и нашитые под ней золотые шевроны свидетельствовали о его высоком ранге. Он остановился около нас, посмотрел, как мы едим рыбу с хлебом, потом что-то резко сказал нашему комиссару, который, смутясь, быстро вскочил на ноги, застыл по стойке «смирно» и по-военному кратко о чем-то доложил. Затем старший начальник так же быстро удалился, как и пришел.

От всего этого у нас, как говорят, кусок застрял в горле. В смущении мы бросали испуганные взгляды то друг на друга, то на комиссара. Некоторые из нас, с побелевшими от страха лицами, прошептали:

— Видимо, нас все же расстреляют.

Я невольно подумал о том, что старший начальник, вероятно, выразил свое недовольство тем, что комиссар так панибратски беседовал с нами, словно мы были у себя дома, где-нибудь в поле, на сенокосе, когда все, отдыхая, лежат на траве и курят одну сигарету. В первые часы плена меня поразило то, как просто и непосредственно говорят с нами советские офицеры, насколько по-дружески обращаются они со своими подчиненными. Я не заметил и следа той надменности и чванства, которые были присущи венгерскому офицерству.