Путевые впечатления. Юг Франции - [39]

Вот почему, когда биения этого сердца прекращаются из-за нехватки работы, город становится всего лишь парализованным телом, которому способность к движению может вернуть только прижигание в виде министерских заказов и гальванизирование в виде королевских поставок; тридцать тысяч станков замрут, шестьдесят тысяч человек окажутся без хлеба, и голод, отец бунта, начнет завывать на кривых улицах второй столицы Франции.

Накануне нашего посещения Лиона город только что вышел из одного такого кровавого кризиса; его улицы все еще были изуродованы, дома порушены, а мостовые обагрены кровью; во второй раз за последние три года возобновлялась эта страшная битва, и однажды ее набат пробудит нас снова. К несчастью, торговые бунты вовсе не похожи на политические мятежи: в политике люди стареют, страсти успокаиваются, притязания умеряются; в торговле нужды всегда одни и те же, и они каждый день возобновляются, ибо здесь речь идет не о торжестве общественных утопий, а об удовлетворении жизненных потребностей людей. Закона можно подождать, а вот из-за отсутствия куска хлеба можно умереть.

В довершение несчастья Лион, который вплоть до этого времени благодаря красоте узора и мягкости своих тканей брал верх над Англией, Бельгией, Саксонией, Моравией, Богемией, прирейнской частью Пруссии и Австрией; Лион, бархат которого успешно соперничал с миланским, а гроденапль — с итальянским, обнаружил недавно появление страшной конкуренции, какую сложно было предвидеть и какой невозможно будет воспрепятствовать: Америка, куда трудолюбивый город, производивший ежегодно товаров на двести миллионов, сбывал их на пятьдесят миллионов, угрожает отныне делать закупки в другом месте. Вот уже три или четыре года она покупает в Лионе лишь образцы; эти образцы она вывозила в Китай, где мягкий климат позволяет шелковичным червям прясть свой кокон прямо на шелковицах, а для удовлетворения небольших потребностей местных жителей достаточно такой годовой заработной платы, какой во Франции едва хватило бы на трехмесячное существование. В итоге китайцы, лишенные вкуса, разносторонности и изобретательности, но одаренные способностью рабски копировать и подражать, достигли как в качестве ткани, так и в ее узоре такого же мастерства, каким отличаются лионские ткачи, но так как исходный материал и рабочие руки имеют в Китае ничтожно малую цену, американские торговцы, намеревающиеся делать закупки тканей в Кантоне, будут экономить при этом на треть.

Лион являет собой огромную фабрику, с выгодой для себя завладевающей всеми способностями своих жителей. Если среди них встречается тот, чья голова расположена к постижению механики, то он мечтает добиться славы Жаккара и все свое воображение направляет на изобретение какого-нибудь ткацкого станка; если какой-то другой рожден художником, то, вместо того чтобы позволить ему жаждать славы Рафаэля и Рубенса, его карандаш приковывают к контурам узора; ему разрешают воссоздавать только цветы изящной формы и яркой расцветки; его работы пользуются успехом лишь тогда, когда они изображают букеты, гирлянды или мелкие узоры какого-нибудь нового вида; за это искусство, превратившееся в ремесло, он может получать до 10 000 франков в год — другими словами, больше, чем зарабатывали ежегодно в течение десяти лет своей творческой жизни Энгр и Делакруа, а ведь это два величайших гения современной живописи.

Ясно, что тем несчастным, чье призвание подталкивает их к поэзии, истории или драматургии, требуется нечеловеческое мужество, чтобы противостоять не только равнодушию, но еще и презрению к тому, что они делают. Лионская аристократия, которая вся поголовно состоит из торговцев, исполнявших в то или иное время должности городских советников, ничуть не более буржуазии интересуется всякого рода стараниями, какие человеческий разум способен предпринять во имя иных целей, чем совер-шествование тканья или узоров материи; в итоге двух книжных лавок вполне достаточно для того, чтобы обеспечивать вторую столицу королевства книгами, а одного крупного театра более чем достаточно для удовлетворения ее тяги к зрелищам.

Тем не менее, помимо этих людей, полностью поглощенных материальными интересами, мне предстояло увидеть, прикованную к Лиону своими материнскими и супружескими обязанностями, одну из самых поэтичных женщин нашего времени — г-жу Марселину Вальмор, которую я давно знал по ее произведениям, а уже год или два знал лично. Несчастная пророчица в изгнании, которая в Париже была бы гордостью наших салонов, была здесь столь же никому не известна, как если бы она жила в какой-нибудь деревне в Ландах или в Бретани; при этом она остерегалась нарушить свое инкогнито из опасения, что, едва только о ее прекрасном таланте станет хоть немного известно, маленький кружок друзей, среди которых она жила, отдалится от нее; поэтому она встретила меня как брата по служению божеству, божеству совершенно неведомому в Лионе, которому она смела возносить свои возвышенные молитвы только в тиши и одиночестве. Измучив ее просьбами, я в конце концов заставил ее раскрыть ящик маленького секретера, запертый на потайной замок: в нем таились скрытые от всех глаз цветы, распустившиеся во тьме, и с ее позволения я унес с собой один из самых свежих, еще покрытых росой бутонов. Как оскорблен был бы город Лион, если бы ему дано было знать, что под перестук его ткацких станков могут родиться подобные стихи! К счастью, город мог бы утешаться мыслью, что г-жа Вальмор далека от коммерции.