Путевые впечатления. В России. (Часть вторая) - [3]

Тут начинались жалобы и стенания, от которых смягчилось бы даже каменное сердце, но, слава Богу, нас не одурачишь! Мы входили в избы, оценивали, словно для распродажи, то жалкое имущество, какое там было, а потом уходили в кабак, говоря:

«Поторопитесь, братцы, император сердится!»

Тогда крестьяне один за другим приходили к нам просить отсрочку: одни — на две недели, другие — на три, третьи — на месяц, чтобы собрать требуемую сумму.

«Дорогие земляки, — говорили мы им, — вы что думаете, мы для себя взимаем подати? Императору нужны деньги, мы ответственны перед ним; вы же не хотите, чтобы с нами случилась беда из-за того, что мы окажем вам услугу?»

Крестьяне кланялись нам в ноги, а потом уходили, чтобы потолковать между собой. Они совещались час, иногда два часа, и вечером являлся староста. Он приносил нам по десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять копеек с каждого крестьянина. Деревня в пятьсот тягловых дворов приносила нам в среднем сто — сто двадцать пять рублей серебром. Десять деревень приносили тысячу пятьсот, две тысячи, три тысячи. Мы отдавали исправнику причитающиеся ему две тысячи ассигнациями, и нам еще оставалось две тысячи, а то и две тысячи пятьсот рублей серебром[1]. Карточный долг оплачивался, и примерно через месяц император, которому без этого пришлось бы ждать еще год или два, в свою очередь получал деньги. Всем было выгодно — и государству, и нам. А что стоило крестьянину отдать на пятнадцать или двадцать копеек больше? Пустяки!

— Ну, а если среди крестьян есть такие, — спросил я, — которые и в самом деле не могут заплатить подать?

— Если у них добрый барин, он за них заплатит.

— А если недобрый?

— Тогда, поскольку я жил в Саратовской губернии, я продавал этих мужиков в бурлаки[2].

— Но, — настаивал я, — неужели это вымогательство… прошу прощения, этот промысел совершенно безопасен?

— О какой опасности вы говорите, почтеннейший сударь?

— Но разве те, с кого вы так вымогаете деньги, не могут пожаловаться?

— Конечно, могут.

— Ну, и что будет, если они пожалуются?

— Поскольку жаловаться им придется нам, то, как вы понимаете, мы не настолько враги себе, чтобы дать ход этому делу.

— Да, в самом деле понимаю. И вы говорите, что теперь это ремесло стало более трудным?

— Да, почтеннейший сударь; при всей своей тупости крестьянин все же кое-чему научился. Один из этих скотов вчера рассказывал мне, что птицы привыкают к виду пугал, которых он расставляет на поле, чтобы помешать им клевать зерно, и в конце концов понимают, что пугало — это не человек. Так вот, с крестьянами, в конце концов, произошло то же, что с птицами. Они договариваются между собой: половина деревни или вся деревня объявляет, что не в состоянии платить, и обращается к своему барину; иногда барин в милости при дворе, он действует через голову исправника, обращается прямо к министру и с помощью министра добивается отсрочки, в которой мы им отказывали; словом, как я вам и говорил, приходится ломать себе голову над тем, как оплатить свои скромные потребности.

— А можете ли вы, дорогой друг, рассказать мне о каких-нибудь способах, которые подсказывает вам ваша изобретательность? На мой взгляд, вы из тех молодцов, у кого в этом отношении недостатка в воображении нет!

— Это правда, на этот счет мне жаловаться не приходится, да и потом иногда случай благоприятствует.

— Ну, и как же вам помогает случай?

— Ну вот, например, однажды довелось мне найти в речке, протекающей возле деревни, где была моя канцелярия, новорожденного младенца. Что бы за этим ни стояло, несчастный случай или детоубийство, налицо был труп. Другой человек, менее дальновидный, стал бы искать виновную и требовать с нее мзду, угрожая выдать ее правосудию; не говоря уж о том, что мать чаще всего бросает ребенка в воду потому, что ей нечем его кормить, да и даже если она богата, денег с нее получишь немного.

— А как поступили вы?

— Очень просто. Поднявшись по течению реки, я отнес ребенка в верхнюю часть деревни, что дало мне право обыскивать все избы. Я точно засвидетельствовал место, где ребенок был найден, и объявил, что, дабы найти виновную, буду ходить по всем избам, от первой до последней, и осматривать груди всех женщин. Та, у которой обнаружится молоко и которая не сможет показать мне живого ребенка или доказать, что он умер естественной смертью, и будет виновной. Вы знаете, а может быть, и не знаете, какое отвращение вызывает у наших женщин подобный осмотр: в итоге каждая заплатила, лишь бы я ее не осматривал, и на этом деле мне удалось выручить тысячу рублей серебром. Затем я велел похоронить ребенка, и больше о нем не было речи… Послушайте, разве это не лучше, чем выдать бедную женщину правосудию, чтобы она умерла под ударами кнута или была отправлена на каторгу? Ведь наказание матери не вернуло бы жизнь ребенку, разве не так?

— Разумеется.

— Что ж, стало быть, то, как я действовал, было по сердцу Богу.

— У меня нет сомнений, — сказал я, — что Бог был вам признателен за это. Но с таким воображением, как ваше, вы, наверное, придумывали что-нибудь еще?

— Да, прошлой зимой, например, мне пришла в голову одна мысль.