Путевые впечатления. Кавказ. Часть 2 - [5]

из доходящей до колен чохи с открытыми висячими рукавами, застегивающимися у запястья;

из шитого золотом атласного бешмета, складчатые рукава которого выходят из открытых рукавов чохи;

из широких шелковых шаровар, которые заправлены в прекрасно соответствующие всему наряду сапоги с загну­тым кверху носком и с украшениями из бархата и золота.

На нашем грузинском князе была чоха гранатового цвета, подбитая светло-голубой тафтой; белый атласный бешмет, обшитый золотым позументом, и шаровары не­определенного цвета — среднего между сизым и цветом палой листвы.

Стан его стягивал пояс с золотой чешуей, а на этом поясе висел кинжал в серебряных ножнах, украшенных золотой насечкой, и с инкрустированной золотом руко­яткой из слоновой кости.

А ко всему этому черные как смоль волосы и брови, черные глаза, по-женски нежный цвет лица и сверка­ющие белизной зубы.

Князь рекомендовал нам своего дядю и своего двоюродного брата, живущих в Нухе. Впрочем, они уже были нам рекомендованы раньше.

Этим дядей был полковник князь Тарханов, управи­тель Нухи, гроза лезгин, а этим двоюродным братом — князь Иван Тарханов. Багратион, напомним, уже говорил нам и о том, и о другом.

В три часа утра я выскользнул из зала в переднюю, а из передней — на улицу.

Едва оказавшись там, я пустился бежать, опасаясь, что меня догонят, и остановился лишь у своего казенного дома.

Уже давно мне не случалось возвращаться с бала в три часа утра.

Что же касается Шемахи, то, полагаю, она в первый раз видела столь припозднившегося европейца.

XXVIII. ШАМИЛЬ, ЕГО ЖЕНЫ И ЕГО ДЕТИ

Убегая с подобной поспешностью, я бежал, разумеется, не из дома, где мне оказали такой хороший прием, и не от хозяев, к которым у меня сохранилась глубокая при­знательность; просто мне как старейшине нашей путеше­ствующей компании следовало думать о том, как сло­жится у нас следующий день.

Дело в том, что выехав на рассвете следующего, а точ­нее, уже этого дня, безжалостно погоняя лошадей и все­возможными способами подбадривая ямщиков, мы вполне могли прибыть в Нуху к ночи.

Но человек предполагает, а Бог располагает.

Как только я вошел в свою комнату, в дверь ко мне постучали. Я вспомнил о лезгинах красавицы Соны, рас­судив, что только им могла прийти в голову мысль нане­сти мне визит в столь позднее время.

Я схватил кинжал, бросил взгляд на карабин и стал ждать.

Но оказалось, что это был наш комендант, который, заметив мое исчезновение, бросился вслед за мной.

Он пришел, чтобы от имени своей жены и своей сестры обратиться ко мне с просьбой не уезжать утром, не позавтракав с ними. Я стал отнекиваться, говоря о своем желании прибыть в Нуху в тот же вечер, но он взял верх над всеми моими возражениями, заявив, что ему хочется познакомить меня за завтраком с офицером, побывавшим в плену у горцев и способным дать мне точ­ные и неоспоримые сведения о Шамиле, которого он видел собственными глазами.

Не уступить такому искушению было невозможно.

Но кроме этого искушения, появилось еще одно: Махмуд-бек, которому я говорил о своей страсти к соко­линой охоте, потихоньку предупредил об этом губерна­тора, и тот пожелал предоставить мне на следующий день двух лучших своих сокольников и двух лучших своих соколов. В двадцати верстах от Шемахи нам предстояло проехать через местность, где фазанов и зайцев водилось больше, чем где-либо еще во всем уезде; там мы могли остановиться и поохотиться пару часов.

Наш достойнейший и милейший комендант не знал, что бы такое придумать, чтобы удержать нас еще на день.

Однако меня грызли сомнения.

Я выставил возражением против этого плана, весьма, признаться, меня привлекавшего, желание Муане при­быть в Тифлис как можно скорее, но комендант ответил мне, что с Муане уже все улажено.

После этого все мои возражения иссякли. Мы услови­лись позавтракать в девять часов, выехать в одиннадцать и поохотиться с часу до трех.

Так что в этот день нам предстояло удовольствоваться ночевкой в Турианчае.

В девять часов утра мы были у коменданта. Там уже находился обещанный нам русский офицер: это был человек лет сорока—сорока пяти, прекрасно говоривший по-французски.

Взятый в плен около Кубы, он был уведен в горы и доставлен к Шамилю. Сначала за него потребовали выкуп в двенадцать тысяч рублей, но в конце концов снизили цену до семи тысяч.

Семейство и друзья офицера собрали три с половиной тысячи рублей, а граф Воронцов, в ту пору наместник Кавказа, добавил остальное.

На протяжении пяти месяцев, пока длился его плен, офицер видел Шамиля примерно два раза в неделю.

Вот что он рассказал нам об имаме.

Шамилю теперь, должно быть, от пятидесяти шести до пятидесяти восьми лет. Поскольку у мусульман не при­нято вести записи актов гражданского состояния и они считают свои годы лишь приблизительно, полагаясь на воспоминания о важных событиях своей жизни, Шамиль, как и все другие, сам не знает своего возраста.

На вид ему нельзя дать больше сорока.

Это человек высокого роста, с кротким, спокойным, внушительным лицом, главная особенность которого — застывшая на нем грусть. Тем не менее понятно, что если мускулы этого лица напрягутся, то оно способно приоб­рести выражение самой мощной энергии. Бледный цвет лица подчеркивает резко обозначенные брови и темно­серые, почти черные глаза, которые он по обычаю вос­точных людей или отдыхающего льва держит полузакры­тыми; у него рыжая борода, заботливо приглаженная и позволяющая увидеть ярко-красные губы, а между ними — ровный строй зубов, мелких, белых и острых, как у шакала; его руки, о которых он явно очень забо­тится, — небольшие и белые; походка у него медленная и степенная. С первого взгляда в нем угадывается чело­век выдающийся, в нем чувствуется вождь, рожденный повелевать.