Путеводитель по судьбе - [29]

«В моих глазах, – написал мне мой бывший коллега, пришедший в газету много позже меня, – он сродни Тевосяну, другим сталинским наркомам, которые очень много сделали для развития своей отрасли, но были убеждёнными коммунистами, «винтиками» командно-административной системы и людьми очень сложными, отнюдь не идеальными».

Любопытно, что написавший такую характеристику бывший наш сотрудник считается – и заслуженно! – весьма прогрессивным критиком, ведёт прогрессивный журнал, где его, как я заметил, сотрудники побаиваются. Нет, он не подражает Сырокомскому, но способен загасить любой дружеский порыв, если, по его ощущению, нарушена дистанция между ним и другими. А её он выдерживает аккуратно и тщательно.

Так сказать, не пьёт, не курит…

Вообще не пьёт, не курит. Не только с тобой.

Но с тобой – тем более не станет, если, конечно, ты ему не ровня!

Вот этого в Сырокомском не было: он не мерился с другими ни весом, ни положением.

Разумеется, он был не идеален, но со сталинскими наркомами я бы его равнять не рискнул. Разве только в методичном следовании тому, в чём был убеждён?

Но в чём? Убеждённым коммунистом никто из нас, хорошо его знавших, не назвал бы даже в дурном сне. Однажды он с Ирой Млечиной, его женой, до замужества работавшей в нашей газете, приехал в писательский дом под Ригой «Дубулты». И очень легко вошёл в сложившийся дружеский наш круг: Булат Окуджава, Натан Эйдельман, Стасик Рассадин, Олег Чухонцев, Юлик Крелин, Алик Борин. Мы были разными людьми, но в одном сходились твёрдо: все не любили советскую власть. Очень быстро выяснилось, что и Виталий Александрович её не любит.

Другое дело, что он верил в социализм с человеческим лицом. Так и мы в него верили. Особенно читая о действиях дубчековской команды в Чехословакии. Возможно, чехи добились бы своего, дай им довести до конца задуманное. Не дали – именно убеждённые коммунисты, именно «винтики» командно-административной системы, которые и называли её социализмом, и ни о каком другом социализме, кроме ленинско-сталинского, не хотели слышать.

А тот, который они отстаивали, давно уже назван афористически точно, хотя сам автор – Маяковский – наверняка не вкладывал в свои слова того смысла, какой получился, – «построенный в боях социализм».

Построенный в боях, он и в дальнейшем не отказался от боёв, обнаруживая, что агрессивность – его родимое пятно, его родовой признак. Он продолжал давить, бить, уничтожать всех во имя себя как единственно верной системы, основанной на единственно верном учении, которое позволит построить единственно возможную форму жизни, с её «громадьём планов».

Это громадьё оказалось настолько давящим и малопригодным для человека, что историки назвали его – «утопией», а сам советский режим – «утопией у власти».

А социалистические идеи, вне давящей конструкции, имеют немало привлекательного. Они не только не противоречат рыночным отношениям, но как раз и придают им человечности: за счёт налогов на имущих поддерживают неимущих, за счёт мудро организованных страховочных компаний смягчают удары судьбы, нередко обрушивающиеся на людей, дают возможность бесплатно или недорого учиться и лечиться. Наконец, ни в чём не ущемляя работодателей, охраняют права работающих, объединённых в независимые профсоюзы.

Потому и оказалась оптимальной для развитых стран двухпартийная система, когда на выборах побеждают то консерваторы, то социал-демократы. Что в этом опасного? Конституцию те и другие чтят, на права и свободы граждан не покушаются, решениям независимых судов подчиняются.

Ещё в хрущёвскую оттепель пробились робкие ростки веры интеллигенции в перерождение советского государства для начала хотя бы в социал-демократическое. Их выпалывали при том же Хрущёве и особенно после его снятия. Но они пробивались сквозь каменистую почву и колосились. Особенно в странах, куда советский режим внесли на штыках, – в ГДР, Польше, Венгрии, Чехословакии, снова в Польше. Да и у нас пробивались – возникали неформальные кружки философов, литераторов, художников.

Тот самый мой коллега, который уподобил Сырокомского Тевосяну, удивил меня, когда, откликаясь в прессе на убийство Политковской, осудив это убийство, добавил: «Хотя я нередко не соглашался с ней».

Такой осмотрительностью Сырокомский тоже обладал: мог обезопасить себя, публично заявляя о несогласии с противниками режима.

Но время на дворе тогда стояло другое, при котором руководящих коммунистов именно тянули за язык, заставляя распинаться в лояльности и даже в сервильности.

А редактору литературного журнала, моему знакомцу, говоря об убийстве противницы путинского режима, зачем нужно было пренебрегать древней мудростью: «De mortuis aut bene aut nihil»? Ну, не соглашался с взглядами убитой или с какими-то её статьями, пережди, а потом напиши об этом специально! А не посылай власти, ненавидящей убитую, сигнал: не во всём, дескать, я единомышленник погибшей!

На реформы, которые затеяла «Литературная газета», история отпустила год с небольшим – до оккупации Чехословакии. И Сырокомский, словно предчувствуя это, спешил закрепить в сознании читателей совершенно определённый, как теперь бы сказали, имидж газеты. Демократичной, либеральной, понимающей их насущные нужды.