Путешествие вокруг моего черепа - [28]

– Итак, господа, если я не ошибаюсь, мы порешили на том что подвергнем перепроверке данные терапевтического обследования и дополним их специальным неврологическим диагнозом, – ну, и если сочтем его окончательным, то сможем наметить конкретные меры. К сожалению, мне кажется, что вмешательство – причем неотложное – понадобится. Столь резкое ухудшение картины глазного дна не сулит ничего хорошего. В таком случае у меня будет предложение…

– Вопрос упрется в материальные обстоятельства… – вздыхает Дюла-Рассеянный. – Найдется ли достаточно средств, если…

– Это второй вопрос, – коротко прерывает его Дюла-Сосредоточенный. – К его обсуждению можно будет приступить лишь после того, как будет улажен первый.

– Да, а как быть с неврологическим обследованием?… Направить его еще раз к профессору Р.?

– Он о профессоре слышать не желает, уперся – и ни в какую а почему – совершенно не понятно.

– Бывает… а жаль, лучше бы провести клиническое обследование…Нельзя ли…

– Насколько мне известно, супруга его находится в Вене, в клинике Вагнера-Яурегга. Не проще ли было бы ему поехать туда?

– Это было бы наилучшим выходом. Венская клиника тоже располагает всем необходимым оборудованием, а П. – гениальный диагност… Тогда я, пожалуй, отправлюсь в санаторий и деликатно разъясню ему, что этот вариант разумнее всего. Ты как считаешь?

Неуверенный вопрос адресован к Дюле-Сосредоточенному; густые, прямые брови его над всматривающимися в незримый текст глазами напоминают категорически безапелляционную линию, которая подчеркивает наиболее важные слова фразы. Вопрос он оставляет без ответа, а это в данном случае означает, что Дюла ищет более удачное решение.

– В санаторий лучше поехать мне, – говорит он чуть погодя. – Предупредить его следует самым решительным образом, теперь уж не до того, чтобы деликатничать.

И под вечер Дюла-Сосредоточенный появляется в сумрачном холле санатория, где мы сидим втроем: я наслаждаюсь спором двух великолепных популярных актрис, амплуа одной из которых – инженю, другой – роли драматических героинь. Обе они одинаково молоды, но инженю обращается к драматической актрисе с таким пиететом, словно она – зеленая дебютантка, а та – престарелая примадонна. Драматическая актриса захлебывается от возмущения.

– Дюла, как я рад тебя видеть!.. Давай присядем в сторонке…

Упрямо набычившись, он долгое время терпеливо сносит мою болтовню, а затем вдруг резко поворачивается ко мне.

– Послушай-ка… завтра утром я уезжаю за город, отдохнуть дней на десять. Не хочешь поехать со мной?

Я не могу удержаться от смеха.

– По-твоему, это было бы хорошо для меня? Ради этого ты сюда и явился?

Впервые в жизни я отмечаю в его поведении непоследовательность. Похоже, он пришел в раздражение:

– Конечно, черт побери!.. Именно это и было бы для тебя лучше всего: отдыхать, ни о чем не думать, какое-то время не видеть людей, ни с кем не общаться, не разговаривать.

Однако вечером раздается резкий, продолжительный телефонный звонок: меня вызывает Вена.

Речи моей супруги звучат запальчиво, с жаром, бурно клокочут в телефонной трубке.

– Господи, боже мой, что там у вас стряслось?… Я только что разговаривала с Енэ… У вас, оказывается, внутриглазной папиллит, а вы даже не считаете нужным поставить меня в известность! Через час я выезжаю и рано утром буду в Будапеште… Что за характер кошмарный у человека: две недели назад получить результат исследования и даже не подумать о том, чтобы…

– Простите, ваше время истекло…

Рано утром мадам примчалась сломя голову.

Возвращение на место преступления

И снова Вена.

Мы прибываем сюда к вечеру, автомотрисой «Арпад»; меня пошатывает, кружится голова, я отчаянно жалуюсь на кошмарный драндулет, которому мало трястись по вертикали, он еще качается и по горизонтали. Мне не приходит в голову, что никто, кроме меня, не ощущает этой качки-тряски, да и я испытываю ее лишь сейчас, по причине нарушения чувства равновесия.

Мы поселяемся в гостинице Hôtel de France. До чего же унылый город, особенно в этом районе, люди все до одного неприветливые, подозрительные. Я ругаю почем зря слабое освещение на улице, в подъезде, в гостиничном номере, пока не замечаю, что никто, кроме меня, не протестует, напротив, все растерянно умолкают; тогда сразу замолкаю и я.

К десяти утра мы являемся в клинику Вагнера-Яурегга.

С большой неохотой, всячески упираясь, изыскивая всевозможные уловки и предлоги, дабы оттянуть время, я все же взбираюсь по лестнице, и тут вдруг в полнейшем ошеломлении осознаю, почему я всем существом своим противился приходу сюда. Ведь это здесь, на этой лестнице, остановился я три недели назад (неужто прошло всего лишь три недели? Невероятно! Мне кажется, что этот срок равен всей моей предыдущей жизни!) и словно анекдотическую или гротескную мысль выпалил свое дерзкое предположение: у меня в мозгу опухоль.

Понимаю, что это – сущее безумие, против которого восстают весь груз моих знаний и трезвый подход к действительности, и тем не менее (подобные суеверия сопровождали меня на протяжении всей жизни) меня неотступно терзает подозрение, что вся эта история началась в тот момент, когда я произнес сакраментальную фразу вслух: иными словами, тогда родился ребенок… вернее, даже не тогда, а оттого, что я назвал его по имени. Предметы и явления обретают существование благодаря тому, что мы даем им название и тем самым считаем их существование возможным, а то, что мы считаем возможным, затем и происходит в действительности. Реальная действительность создается человеческой фантазией. В данном случае это обстояло следующим образом: исследование увлекло фантазию в одном, определенном направлении и отвлекло ее от других путей, в том числе, наверное, и от истинного.