Путешествие вокруг моего черепа - [29]

Я вынужден признаться в этой навязчивой идее, иначе читателю будет не понятно – да мне и самому показалось бы непостижимым, – что щемящий страх, с каким я бреду по гулким коридорам, сродни ощущению преступника, возвратившегося на место преступления. Я беспокойно выспрашиваю, здесь ли тот врач, тот секретарь или сестра милосердия, которых я видел в прошлый раз. Когда эти расспросы даже мне самому начинают казаться надоедливым приставанием, меня вдруг осеняет, что же именно я хотел выведать, – бессознательно, не отдавая себе в том отчета. Ну, конечно же: тот больной из неврологического отделения, неизвестный мне человек, лицо которого все же показалось мне знакомым… что с ним? Какой больной? Никто о нем не помнит… В какой палате он лежал? А на какой койке? На третьей? Ах, вот о ком речь – дядюшка Дигель! Ну, так он уже две недели… «Exitus»,[17] – санитар тоже употребляет это выражение.

Профессор является к полудню, а до тех пор меня выспрашивает доцент – человек с печальным лицом и тихим голосом, специалисты-глазники крутят мою голову, как сломанный фотоаппарат. В кабинете, где все это происходит, – невообразимая толкотня и суета, от незнакомых лиц рябит в глазах, слух мучительно режет сплошь немецкая речь, и к моему величайшему облегчению попадается вдруг скромный молодой врач, который узнает меня в лицо. Он уже два года работает здесь, проверяя на практике свое открытие: пытается лечить шизофрению инсулином.

Ну и наконец прибывает профессор Пёцль. У него интересная внешность, взгляд, выражение лица, жесты выдают тип поистине артистический; в каждой черте его облика сквозят тонкий ум, талант, способность страдать и умение владеть собою, – определенная четверка «симптомов», свойственных каждому художнику и артисту, роднящих между собою эквилибриста и поэта. Его чрезмерная, чуть приторная любезность не производит неприятного впечатления, заставляя предположить в нем симпатичную рассеянность и внушая понимающему собеседнику уважение и сочувствие. Профессор извиняется, что вынудил меня прийти в клинику, располагай он временем, он самолично навестил бы меня в гостинице. Кстати сказать, ему прекрасно известно, кто я такой, но возможно, и я знаю, что его отец был одним из знаменитейших юмористов Вены. Медицинских вопросов он не касается, и все же через несколько минут я начинаю чувствовать себя в такой безопасности, как пассажир попавшего в шторм корабля, узнавший, что капитан взял рулевое колесо в свои руки. На время обследования профессор намеревается предложить мне палату, но тотчас же дает согласие через каждые два дня отпускать меня с ночевкой в гостиницу.

В последующую неделю эта видимость свободы поддерживает мой дух, иначе я чувствовал бы себя пропащим человеком. На сей раз обследование отнюдь не напоминает ту осторожную, заботливо-предупредительную, ласковую игру в прятки, какую вели со мной на родине, где каждый меня знает и любит, где я знаю и люблю каждого. Для здешних врачей я всего-навсего клинический случай, комплект анализов в футляре натуральной кожи. Я похож на солдата, которого мобилизовали по приказу, облачили в форменное обмундирование и обучают, прежде чем направить его в маршевую роту. Или же опять-таки на преступника, официальный приговор которому еще не поступил сверху, но он уже осужден и, собственно говоря, начал проходить срок наказания.

Сама тюрьма (разумеется, аналогии ради и глазами импрессиониста вроде меня) по внешнему виду сильно напоминает давние карательные заведения времен инквизиции. Я с наслаждением сравниваю кабинеты, битком набитые аппаратурой, с камерой пыток и все образы черпаю отсюда. Констатирую, что окошко в моей палате расположено так же высоко, как в подвалах застенков, а над добряками санитарами в открытую подтруниваю, как над заплечными мастерами. Проверку зрения и слуха, обследование нервной системы я воспринимаю с легкостью бывалого пациента, подшучиваю свысока. Но однажды утром мне становится не до шуток: я с удивлением замечаю, что пошли в ход какие-то новые трюки, к которым истязатели мои до сих пор не прибегали. Подвергается проверке мое обоняние: в состоянии ли я отличить по запаху чеснок от земляники? Затем обследуют нёбо: не смешаны ли у меня вкусовые ощущения? И наконец следуют вопросы весьма странного свойства и отвечать на них велено сразу же, меня заставляют складывать и вычитать, проверяют, умею ли я писать, и спрашивают, знаю ли я, кто такой Наполеон.

Что это, как не проверка умственных способностей, тесты на сообразительность? Неужели уже до этого дело дошло?

Так оно и есть.

И с этого момента я судорожно напрягаю все свое внимание, постоянно держусь начеку, настороже. Обдумываю каждое слово, каждое движение. На другой день, когда меня вызывают для очередной проверки рефлексов, я уже веду себя как подозреваемый. Мне помогает опыт, накопленный во время многочисленных проб и обследований в Пеште, я знаю заранее, что к чему, и лицедействую – изображаю, будто понятия не имею, о чем идет речь, а затем с утомленным видом «выдаю» рефлекс, как нормальный, здоровый человек Но медики не дают ввести себя в заблуждение, мою великолепную продукцию, которой я так горжусь, молча игнорируют и знай продолжают свое дотошное расследование. Впоследствии, из окончательного заключения, я выяснил, что «засыпался» (пользуясь жаргонным выражением) на пустяковом дополнительном вопросе и тем самым дал им в руки решающую улику против себя: я упустил из виду дисметрию! Этот кажущийся незначительным симптом заключается в следующем: когда больной, закрыв глаза, вытягивает горизонтально перед собою руки, одну руку он держит чуточку выше. Казалось бы, пустяк, а между тем он безошибочно подтверждает, что в той же стороне головного мозга, как правило, в мозжечке, наступило нарушение функций. Но мое внимание было отвлечено сопутствующим испытанием холодной водой (изобретение Бараня, удостоенного Нобелевской премии), когда мне продували уши.