Путешествие в страну миражей - [80]

От шлагбаума коротко гуднул «газик». Там стояли рядом шофер и охранник, махали руками, звали ее. Надежда Григорьевна засмеялась, поняла, что шофер уже объяснил, кто она и зачем здесь и какое отношение имеет к воде, шумящей за барханами. Знала, что туркмену теперь не терпится пригласить ее к себе домой как самую дорогую гостью. Знала, что, задерживаясь на бархане, обижает человека, но ничего не могла с собой поделать. В этих странных для пустыни звуках ей слышалось другое — тяжелый шум падающей воды у плотины Днепрогэса, возле которой она долго стояла в свой последний отпуск. И хоть совсем несравнимы были эти два искусственных водопада, ей все же казалось, что между ними есть общее — пусть слабый, но неиссякающий ручеек родства…

Глава XII Море — красные берега

Не исчезает жизнь, а лишь проходит…

Антанас Венцлова

Дороги, дороги! Много их было, тысячи километров пустынь и степей, горных ущелий, водных стремнин, зажатых барханами, десятки городов и аулов. Каждый день пути — как новая страница большой книги, которую я взялся пересказать своими словами. Как-то Максим Танк заметил с горечью: «Лишь малую толику смог я пропеть из того, что мне рассказали дороги». Это не частное мнение: любое изложение беднее жизни, любая копия хуже оригинала. Многие из тех, кто были моими проводниками на долгом пути, наверное, найдут в этой книге немало того, что увидели они, но не заметил я. Но у каждой песни один мотив и только свои слова.

На дороге жизни нет разворотов, чтобы вернуться, еще раз пережить радость первой встречи. Но есть возможность вернуться мысленно. Очень точно выразил эту мысль поэт Борис Королев: «Дан человеку редкий дар: все впечатления скитаний переработать, как нектар, в янтарный мед воспоминаний». Воспоминания, пожалуй, единственный груз, который не тяготит в пути. (Если, конечно, человек не убегает от своей памяти. Но это уже совсем другое дело.) И я уезжал из Небит-Дага, хоть и уставший от дорог и бездомья, но по-прежнему жадный до впечатлений.

Белое асфальтовое полотно, рассекавшее горизонт на две равные части, быстро уносило меня на запад. А пустыня стелила все новые монотонно-пестрые просторы. Справа, то уходя к горизонту, то подбегая отрогами к самой дороге, тянулась гряда холмов, поднимавшихся все выше, слева виднелась сизая неровная полоса песков. Потом дорога врезалась в пологую возвышенность, автобус влетел в расщелину и сразу открылись взору зеленая гладь моря, и острые скалы, и красные осыпи, спадающие к серпантину дороги. Такой резкий переход от одного ландшафта к другому мне приходилось видеть только в Крыму у Байдарских ворот, где из тесноты гор машина вырывается на простор, от которого захватывает дух. Только там море другое — синее.

Автобус высадил половину пассажиров у морского парома, поколесил по пригородам и остановился у железнодорожного вокзала, маленького, яркого, пестрого, похожего на декорацию терема к «Сказке о царе Салтане». Напротив был другой «терем» — монументальный, в духе своего времени, куб Дворца культуры. А сбоку стояло ультрасовременное здание гостиницы, исчерченное на квадраты глубокими лоджиями, похожее на модель дома, собранного из одинаковых кубиков детского конструктора.

Какой-то поэт точно подметил, что «росписи великих мастеров века соединяют в древних храмах». Про архитектуру можно сказать это даже с большим основанием. Когда история, из которой, как из песни, все равно слова не выкинешь, проглядывает в облике зданий, кварталов, улиц, это словно бы прибавляет мудрости городу, это как мозоли на руках рабочего, как памятные шрамы на лице ветерана. В таком городе не только интереснее приезжему человеку, в нем, как мне всегда казалось, живут более гордые, даже более умные люди, нежели в населенных пунктах, своим однообразием напоминающих пчелиные соты.

Гостиница оказалась современной в самом хорошем смысле этого слова: очень чистой, с удобными и уютными номерами, с вежливыми, даже ласковыми дежурными. От лучших центральных гостиниц ее отличало разве лишь одно необычное объявление, предупреждавшее, что вода из водопроводных кранов течет не всегда, а строго по расписанию. Но это не выглядело недостатком, скорее экзотикой, ибо из всех описаний известно, что вода в Красноводске всегда была наравне с хлебом, ее привозили из Баку. Первый водопровод из Джебела пришел сюда лишь в 1954 году. В тот солнечный декабрьский день в городе был грандиозный митинг. Люди пили воду пригоршнями и радовались, как дети. Ту самую воду, про которую тридцатью годами раньше один приезжий товарищ писал, что она «за малым исключением, горько-соленая, без привычки для питья непригодная».

Первым делом я открыл сердито зашипевший кран, убедился, что расписание выполняется в точности, налил стакан из графина, предусмотрительно наполненного до краев, и проверил: вода вполне пригодная даже для приезжего человека, ясханская вода. А потом отправился смотреть город.

Я представлял себе Красноводск таким, как описывали его большинство известных справочников, — пыльным, одноэтажным, с голыми, без деревца, улицами. И снова убедился, что географические сведения о среднеазиатских городах стареют невероятно быстро. Красноводск оказался зеленым, уютным и по-своему экзотичным, как все приморские города. С одной стороны над ним вздымались красные скалы, с другой — лежало зеленое море, отгороженное на горизонте длинной неровной косой Кизылсу — «Красная вода», от которой, как говорят, и пошло название. Была здесь и набережная, какую увидишь не всюду. Небольшая, два участка метров по двести, но с настоящим парапетом и зелеными скверами рядом, и влажным запахом моря, и гладью до горизонта, пусть такой же пустынной, как пески, но живой, подвижной, манящей. Тем и отличается морская пустыня от земной — она приковывает взгляд, влечет в свои дали. И было в приморской части города поэтическое переплетение современных улиц и тесных ступенчатых переулков. И рынок тоже был, шумный, многоязычный, с преобладанием азербайджанской речи. (Зелень везут сюда из-за моря.) И чайхана на рынке — этакий красноводский «Гамбринус», только по-иному музыкальный.